— Ты сейчасъ испугалась, думала, что твоя любимая сестра больна, ничего такого нѣтъ, и дѣти здоровы, благодари же Бога за Его милости; помни, что всѣ мы живем въ счастьи, въ любви обоюдной, въ довольствѣ.
— Ахъ, какая скука! Говори скорѣе, я жду!
— Ты не будешь печалиться, и изъ любви ко мнѣ покоришься необходимости безъ ропота и безъ слезъ… Обѣщай мнѣ.
— Ничего обѣщать я не буду, — сказала она капризно, съ дѣтскимъ оттѣнкомъ въ голосѣ и вдругъ воскликнула:
— Ахъ! я отгадала! Неужели, нѣтъ, это невозможно! Это было бы слишкомъ жестоко съ твоей стороны.
— Но другъ мой, вѣдь это не я хочу, а необходимость принуждаетъ меня отказать тебѣ. Я не могу ѣхать въ Москву на зиму.
Она всплеснула руками.
— Такъ я и знала! Такъ и отгадала! И зачѣмъ ты меня обманывалъ? Зачѣмъ ты позволилъ мнѣ надѣяться, что и я, какъ всѣ женщины, какъ всѣ матери взрослыхъ дочерей, могу жить въ городѣ, въ обществѣ и пользоваться удовольствіями столицы?
— Но, другъ мой…
Но она прервала его горячо:
— Я надѣялась занять мое положеніе среди моего круга, войти въ него опять, туда, гдѣ я родилась и провела мою молодость и откуда ты, женившись, вырвалъ меня! И что случилось? И почему вдругъ, безъ причины, по прихоти, я осуждена проводить зиму въ глуши, въ снѣгахъ, какъ въ Сибири?
— Но, другъ мой…
— Ничего не хочу слышать, ничего.
Она зажала уши руками и продолжала:
— Ты обѣщался, ты свое слово сдержишь, вѣдь ты всегда твердишь: „я своему слову рабъ!“ хорошъ рабъ! Семь пятницъ на одной недѣлѣ! Это просто тиранство, твой деспотизмъ.
— Выслушай меня, дружочекъ, а потомъ, если достанетъ духу, обвини. Я отдаюсь на твой судъ.
— Чтò мнѣ слушать, когда ты рѣшилъ, и пришелъ сказать окончательный приговоръ. Съ меня довольно! Ужъ не въ первый разъ мнѣ приходится покоряться твоей желѣзной волѣ. Я это знаю по опыту. За васъ, моряковъ, итти намъ, женщинамъ слабымъ и кроткимъ, большая глупость, и мы дорого потомъ за это платимъ.
— Выслушай меня однако, душа моя.
— Мягко стелешь, жестко спать, — сказала она горячо. — Чтò въ томъ толку, что я буду слушать? Я могла жить в деревнѣ и жертвовать собою семнадцать лѣтъ, но не могу жертвовать дѣтьми. За что запру я Вѣру в деревнѣ? Стану заѣдать ея молодость!
— Но, другъ мой, только на эту зиму, на одну эту зиму, а потомъ я надѣюсь устроиться въ городѣ.
— Я ужъ это слышала — все та же пѣсня. Господи, какъ она мнѣ надоѣла!
Серафима Павловна закрыла лицо руками и заплакала. Адмиралъ не могъ вынести ея слезъ; онъ крѣпко обнялъ ее и говорилъ ей нѣжныя слова, покрывая ея и склоненную на его грудь ея голову нѣжнѣйшими поцѣлуями. Она внезапно перестала плакать, медленно раздвинула пальцы, взглянула сквозь нихъ на доброе лицо мужа, улыбнулась ему сквозь слезы и воскликнула съ одушевленіемъ:
— Милый мой, дѣлай, какъ знаешь, я готова остаться въ деревнѣ.
— Я такъ и зналъ, — сказалъ онъ ласково, — что ты, еще не зная важныхъ причинъ, заставляющихъ меня остаться здѣсь на зиму, согласишься на мою просьбу. Сердце твое мнѣ извѣстно.
— Право, Antoine, я мало понимаю въ дѣлахъ, мнѣ довольно знать, что ты не можешь и не желаешь.
— Нѣтъ, я желаю сдѣлать, какъ тебѣ угодно, но я не могу и долженъ покориться обстоятельствамъ.
— А я тебѣ; слѣдовательно, все кончено. Только ты утѣшь меня, на праздники повези меня въ Москву, я хочу послушать оперу.
— Мы поѣдемъ, куда тебѣ угодно, а теперь выслушай.
— Ничего я слушать не хочу. Я вѣрю тебѣ на слово.
— Но, милая, — сказалъ онъ серіозно, — если бы ты хотя немного ознакомилась съ дѣлами. Не всегда я буду съ тобою.
— Это еще что такое? воскликнула она съ испугомъ.
— Другъ мой, я старше тебя 25 годами, и, конечно, ты переживешь меня и останешься.
Она зажала ему ротъ обѣими рукамп и воскликнула:
— Не надо! Не надо! Ради Бога! Не надо! Я не хочу, не хочу!
— Однако…
— Да молчи же! Какіе ужасы выдумалъ! Бѣду накликать! Въ деревнѣ, отъ однообразія жизни, всякій страшный вздоръ лѣзетъ въ голову. Ужъ эта деревня! Какъ подумаю, опять плакать хочется!
— Нѣтъ, ужъ пожалуйста, прошу тебя. Будь благоразумна и сама скажи дѣтямъ, что мы съ тобою рѣшили.
— Мы! ужъ конечно, не я! Ты рѣшилъ.
— Скажи: мы, и объясни дѣтямъ, что дѣла обязываютъ насъ къ строжайшей экономіи.
— Какъ мнѣ тебя жаль, — сказала она, внезапно взглянувъ на его печальное лицо, и обняла его.
Когда всѣ усѣлись завтракать, Серафима Павловна приняла особенно важный видъ и сказала не безъ торжественности: