Всѣ разошлись, мальчики съ Казанскимъ, дѣвочки съ англичанкой.
Ровно въ половинѣ пятаго часа, адмиралъ въ сюртукѣ морской формы, застегнутомъ на всѣ пуговицы, съ Георгіемъ на шеѣ и въ петлицѣ, вошелъ въ кабинетъ жены. Она шила въ пяльцахъ, но была уже одѣта къ обѣду; она всегда надѣвала къ обѣду другое платье и другой чепецъ. На ней было фіолетоваго цвѣта красивое платье и кружевная черная накидка.
— Ну, что жъ, пора, — сказалъ адмиралъ, входя. — Какъ приказано, такъ я и явился.
Она улыбнулась, взглянула на него и полушутливо, полукапризно сказала:
— Ты отказался итти къ Ракитинымъ — и ты самъ видишь, я осталась, безъ тебя итти не хотѣла. Я не выхожу изъ твоей воли, — добавила она, улыбаясь лукаво и кокетливо.
— Не помню, чтобы я отказалъ; я только просилъ избавить меня, — не соблаговолили: я покорился и явился на службу.
— Какой ты скучный: то хочу, то не хочу. Вотъ мы теперь и опоздали. Я не одѣта.
— Помилосердуйте, душа моя, да ты такъ одѣта, что хоть ко Двору. Неужели въ деревнѣ?…
— Ну, да хорошо, — сказала она, вылетая изъ комнаты, какъ будто ей было 20 лѣтъ отъ роду и улыбаясь ему очаровательной улыбкой. — Развѣ ты понимаешь что-нибудь въ женскихъ нарядахъ! Я не могу итти такъ; притомъ же Сихлеръ прислала мнѣ обнову. Подожди минутку, я сейчасъ.
Онъ сѣлъ за ея пяльцы и сталъ разсматривать ея вышиванье, замѣчательно артистическое. По блѣдно-зеленому атласу вились гирлянды цвѣтовъ, шитыя гладью, такъ искусно расположенныя и оттѣненныя, что и живописецъ залюбовался бы ими. Она сама составляла эти узоры и, сорвавши цвѣты, шила ихъ съ натуры, какъ живописецъ рисуетъ съ натуры. Шелка тѣнями были подобраны замѣчательно искусно. Это была не простая дамская работа, а своего рода произведеніе искусства. Цѣлое утро проводила Серафима Павловна за пяльцами и хвалилась и гордилась своею работою. Адмиралъ разглядывалъ шитье и, наконецъ, глубоко задумался. Когда же посмотрѣлъ на часы, было уже четверть шестого.
— Фима, — сказалъ онъ громко: — пора, мы опоздали.
— Да, я говорила, что опоздали! Ну, ничего, подождутъ! Я послала дѣтей впередъ, предупредить ихъ, что мы немного запоздаемъ.
— Это невозможно, — сказалъ онъ ей черезъ дверь.
— Ну, что за важность — сосѣди! Притомъ же Боръ-Раменскихъ всѣ подождать могутъ.
— Оттого именно и не надо заставлять себя ждать — Боръ-Раменскіе обязаны быть крайне вѣжливы.
Онъ покачалъ головою и сѣлъ.
— Вотъ и я! Готова! раздался, наконецъ, ея голосъ, и двѣ бѣлыя, унизанныя кольцами, ручки обвились ласково вокругъ его шеи. Онъ поцѣловалъ ихъ одна за другою и всталъ.
— Смотри! хорошо? спросила она веселымъ, почти дѣтскимъ, голосомъ, и ступила шагъ назадъ. На ней было бѣлое кисейное платье съ какими-то чудными лентами, напоминавшими цвѣтомъ занимающуюся зарю.
— Ну, что? спросила она.
— Прелестно, но пойдемъ, милая, давно пора. — Онъ подалъ ей руку и хотѣлъ вести ее, но она не подала ему руки и оправляла передъ зеркаломъ свое повое платье.
— Какой ты чудакъ, — говорила она ему: — я никогда въ толкъ не возьму, чего ты хочешь и что думаешь.
— Сожалѣю, другъ мой, что послѣ 17-лѣтняго супружества, ты этого не знаешь; но позволь не вѣрить этому!
— Нѣтъ, такъ. То слышу я — ты говоришь дѣтямъ: вы Боръ-Раменскіе, помните это, имя обязываетъ; того нельзя, то намъ несвойственно и неприлично; а потомъ иди, бѣги, не смѣй промедлить ни минуты, чтобы купецъ Ракитинъ не ждалъ насъ. Точно Ракитины — принцы.
— Ну, Фима, я въ сотый разъ долженъ объяснить тебѣ, что лучше заставить ждать принца, хотя это невѣжливо, чѣмъ дать поводъ разбогатѣвшему человѣку обвинить насъ въ чванствѣ и надменности. Мы потому и обязаны быть крайне вѣжливы, что между нимъ и нами лежитъ большая разница положеній. Но что жъ ты нe идешь, давно пора.
— Погоди! Дуняша! Дуняша! платокъ носовой забыла, перчатки, шляпу! сказала Серафима Павловна суетившейся около нея горничной. Наконецъ, ей все подали, и адмиралъ въ третій разъ протянулъ ей руку.
— Дуняша! воскликнула она: — опять этотъ платокъ пахнетъ мыломъ, дай мнѣ другой. Надуши eau de violette.
Адмиралъ стоялъ какъ вкопаный, какъ солдатъ на часахъ; Дуняша суетилась и, наконецъ, принесла другой платокъ и духи. Серафима Павловна надушила платокъ и подала руку мужу. Онъ спросилъ ее:
— Все ли?
— Ну, да! Иди же.
Онъ пошелъ, ведя ее; бережно свелъ ее съ лѣстницы и повелъ по длинной, какъ стрѣла прямой, но очень узкой аллеѣ, усаженной елями, кленами и соснами, которая вела къ рѣкѣ. На плоту, причалившемъ у берега, стояли Сережа и Соня, ихъ ожидавшіе. Они спрыгнули съ плота на берегъ, пустились бѣжать взапуски навстрѣчу адмиралу и женѣ его. Соня бросилась на шею адмирала, онъ поднялъ ее на воздухъ и расцѣловалъ. Соня была 12-лѣтняя маленькая, бѣлокурая, темнобровая дѣвочка, съ большими сѣрыми, умными глазами, пунцовыми губками и розовыми щечками. Ея пышные русые волосы разсыпались густыми и длинными буклями и покрывали ей станъ почти до таліи. На ней было надѣто бѣлое платье, обшитое дорогимъ шитьемъ съ розовымъ поясомъ. Такая же лента придерживала ея волосы, и затѣйливый розовый бантикъ торчалъ на ея темени.