— Слышу.
— Скверный лай. Таких собак убивать надо. Мы веселиться идем, а они лают. Твари поганые!
Они подошли к журавлю, который как-то вдруг вырос перед их глазами.
— Фу, чёрт! Как виселица какая! — проворчал Фома, отступая.
Из-под плетня бросилась под ноги мальчикам собачонка с хриплым лаем, в самом деле будто пустым и сухим.
— Вот я тебя, подлая! — крикнул Фома и вытянул собаку палкою.
На улице никого не было видно. Черные избушки, прикорнувшие к их крышам сарайчики, худо крытые дворы, завалинки, плетни — все было так убого, так дико, так мрачно, что у Сережи сердце сжалось в тоске: не часто он бывал в деревне.
— Дворцы какие! — пошутил невесело Фома. — А песни, брат, девки все-таки здесь лихо поют. Такой уж народ — разоренный, голодный, розгами сеченый, а без песни жить не хочет.
— Да, грустно здесь! — прошептал Сережа, опуская голову. — Не следовало нам идти сюда.
— Ну вот еще! Ты, пожалуйста, меланхолии не предавайся. А, впрочем, как знаешь, — рассердился вдруг Фома. — Я пришел за Акулиною. У нее косы хороши. А на тебя мне наплевать.
— Да я ничего. Я так, — уступчиво сказал Сережа и пошел покорно за Фомою.
Фома шагал уверенно. Он повернулся за угол и стал спускаться задами по тропинке. Стало совсем темно. Сережа спотыкался то и дело. Из-под ног сыпались камни и щебень.
— Сюда! Сюда! Вот здесь за ригою… Я тут все ходы знаю…
Смутный гомон долетел до Сережи. В темноте, у какого-то слепого сарая, на площадке стояла толпа девок и поодаль несколько парней. Говорили все разом, не слушая друг друга. Голоса звучали глухо.
— Господа пришли! — крикнул кто-то, заглушая других.
Это Акулина заметила Фому и Сережу и подошла к ним, смеясь. В темноте белели ее зубы и поблескивали белки глаз.
— Хоровод не ладится, — сказала она, — народу мало.
— Придут, — не унывал Фома. — Вот я гостинцев принес.
И он сунул Акулине два больших пакета с пряниками и конфетами, которые он притащил с собою.
Сереже стало стыдно почему-то: ему казалось, что пряники ни к чему и что он с Фомою будут здесь нежеланными.
К удивлению своему, он заметил, однако, что пряники были приняты не без удовольствия. Руки тянулись за ними охотно. Иные из девушек тут же принялись их есть, другие прятали гостинцы.
— Что же вы не поете? — спросил Фома.
— Да вот Аннушку ждем… Без Богомоловой какой хоровод… Она у нас петь мастерица и плясать тоже, — раздались голоса с разных сторон.
— Сейчас придет! — крикнул откуда-то из темноты мальчишеский голос.
— Это Ванька. Мы Ваньку за ней посылали.
— Вот у нас Ванька пляшет лихо. И Сенька тоже.
— Да где ж они? — заволновался вдруг Фома. — Давайте их сюда. Пусть пляшут.
Какой-то мальчишка шмыгнул между девок, таясь.
Придвинулись парни. Они подталкивали вперед двух мальчуганов. Те упирались, насупившись.
— Эх, темно как! — вздохнул кто-то.
— А у меня фонарь есть, — заявил запасливый Фома, на все готовый.
Он зажег фонарь и поставил его на землю. Вокруг белого круга на земле тесно столпились девки и парни за ними, плечом к плечу.
Сенька вошел в круг, приосанился и взмахнул обеими руками, как птица крыльями. Девки запели разом:
И потом на другой лад, с плясовым лихим гиканьем:
Далее уж слов Сережа разобрать не мог. Парни подсвистывали и хлопали в ладоши. Сенька заработал ногами. Ему негде было разойтись в тесном кругу, но он, кажется, в этом и не нуждался. Замысловатые кренделя выписывал он ногами и, пускаясь вприсядку, сохранял угрюмый и озабоченный вид. Плясал, как работал. На миг подскакивал он к своему сопернику Ваньке и то сшибал с него картуз, то давал ему в бок тумака. А тот все терпел покорно: таков был обряд этого пляса.
Наступила очередь Ваньки. Сенька отошел в сторону, тяжело дыша. Ванька был стройнее, повыше и чуть улыбался, не хмурился так, как Сенька. Но работал он ногами на тот же лад, только еще круче выкидывал коленца, еще неистовее пускался вприсядку. И вся толпа вокруг охала и приседала, когда он, будто распластавшись, носился по кругу. По временам он вскакивал лихо и сшибал в свою очередь с Сеньки картуз. И Сенька терпел, не обижаясь. Не мешал сопернику делать свое плясовое дело.
А кругом была черная ночь.
Сережа был городской мальчик, и деревня была для него как чужая страна. Его и тянуло к ней, и боялся он ее почему-то.