Впрочем, Сережа за последнее время избегал с ними беседовать.
А родители, разговаривая однажды о характере своего сына, единодушно высказали мысль, что он, по-видимому, вовсе не похож ни на мать, ни на отца, а что в нем явно сказались некоторые особенности, свойственные его дяде, Григорию Петровичу, о котором сложилось в семье Нестроевых мнение, как о человеке способностей чрезвычайных, но, вместе с тем, чудаке, едва ли умственно здоровом. Этот Григорий Петрович питал тоже чрезмерную склонность к «проклятым вопросам» и даже «кончил», по мнению Марьи Петровны и Андрея Ивановича, весьма печально: бросив университет, где профессора возлагали на него большие надежды, этот чудак порвал отношения со своими родственниками, бросил жену, Валентину Матвеевну (он женился на первом курсе университета), и, как принято выражаться, опростился: сблизился с какими-то сектантами и сам что-то стал проповедовать и бродить на юге, работая, как поденщик. А Валентина Матвеевна, дама тоже несколько эксцентричная, но уже в другом роде, не очень, кажется, огорчилась поступком мужа. У нее, между прочим, было большое состояние, доставшееся ей от кого-то по наследству.
Конечно, Сережа на такие чудачества, как его дядя, пока не пускался, но что-то было в нем «подозрительное», например, «болезненное» влечение к религии. Все это огорчало Марью Петровну и Андрея Ивановича.
Надо заметить, что Сережа никогда не видел своего дяди, который до опрощения жил в Петербурге. Сережа был к тому же совсем маленький, когда Григорий Петрович покинул так называемое общество.
Впрочем, повторяю, Сережа за последнее время и о религии разговаривать не хотел. Он совсем замолчал, и товарищей у него не было. Вот только совершенно неожиданно сошелся он с Фомою Грибовым, юношей, напугавшим своим вольномыслием даже либеральных господ Нестроевых. Вольномыслие Фомы было направлено как-то в другую сторону — не к добродетели, а к пороку. Это Марья Петровна заметила в нем при первом же знакомстве, когда его Сережа привел однажды к себе обедать и тот за обедом успел поговорить развязно и высказаться не без некоторого цинизма — с совершенною откровенностью.
— Какое у тебя сегодня лицо утомленное, — сказала Марья Петровна, косясь на Сережу. — Ты, должно быть, читал в постели вчера и не выспался. Так нельзя, мой милый.
Сережа покраснел и с тревогою посмотрел на мать.
— Я читал, а потом гроза мешала спать, — сказал Сережа.
— Ты что читал? — спросил Андрей Иванович, откладывая в сторону просмотренную газету.
— Я… Достоевского читал, — сказал Сережа, запинаясь.
Андрей Иванович нахмурился:
— Ты, Сережа, им, кажется, увлекаешься, а?
— А разве это нехорошо? — пробормотал Сережа, чувствуя, что в этом вопросе есть укоризна — и не за Достоевского только, но и вообще за все то непонятное, что отец замечал в сыне и чего боялось слепо его отцовское сердце.
— Достоевский, друг мой, талант, разумеется, большой, — спору нет. Но это «жестокий талант» — понимаешь? Нет в нем, друг мой, той гуманности, какая была у Тургенева, например. Я, признаюсь, не люблю Достоевского…
— К Достоевскому надо критически относиться, — вмешалась Марья Петровна, не без тревоги следившая за разговором отца с сыном. — Я, впрочем, надеюсь, Сережа, ты и сам понимаешь, что Достоевский был в общественном отношении даже вредным человеком. И вообще всякий мистицизм, Сережа, это — ненормальность и обскурантизм.
— Это я от тебя и от папы много раз слышал, — проговорил Сережа нехотя и хотел было встать и уйти.
— А у тебя есть свое мнение на этот счет? — спросила Марья Петровна, стараясь скрыть свое раздражение.