В самом начале обеда Ниночка проявляла нетерпение и старалась вызвать Сережу на разговор, но тот, как всегда, был рассеян, молчалив и с совершенной искренностью не понимал намеков Ниночки. Та спрашивала, не скучает ли он, нет ли у него новых знакомств, не думает ли он давать уроки кому-нибудь из гимназисток, например. Но все ее старания были тщетны. Сережа был занят своими мыслями.
Наконец, Ниночка, прищурив глазки и насмешливо улыбаясь, спросила Сережу:
— Где это ты познакомился с нашею гимназисткою Успенскою? Она о тебе справлялась. Очень обижена, что ты к ней не пришел, когда обещал.
— Скажи ей, что я не мог, никак не мог, — пробормотал Сережа, не умея скрыть своего волнения.
То, что Нина так небрежно говорит о Верочке, смутило его чрезвычайно.
Но Нина продолжала щурить глазки, улыбаться и разговаривать о том же, наслаждаясь Сережиным смущением.
— Хочешь, я скажу ей, что ты вовсе и не намерен ей делать визит? Ведь, ты, конечно, не пойдешь к ней в гости?
— Не знаю. Может быть и пойду, — сказал Сережа твердо, негодуя на Ниночку.
— Я бы на твоем месте не пошла к этой девице.
— Почему?
— У нас в гимназии все ее считают неинтересной и глупой. И живет она с какой-то неприличной особой. Говорят, что это сестра ее. А может быть, не сестра. Фамилия какая-то другая. С этою Успенскою на улице кланяться неловко.
— Какие ты глупости говоришь, Ниночка, — сказал Сережа, бледнея. — Сестра у нее актриса. А сама Верочка Успенская умная и прекрасная. И тебе следовало бы искать ее дружбы.
Ниночка фальшиво рассмеялась:
— У нее манеры, как у горничной. И какие претензии при этом!
Сережа нахмурился и молчал. На этот разговор все, разумеется, обратили внимание. Больше всего он обеспокоил Марью Петровну.
«У Сережи роман, — думала он в тревоге. — Вот еще новости. Как рано развиваются теперь дети. Надо будет поговорить с ним. Надо его предостеречь. Но во всяком случае это надо сделать осторожно и гуманно».
— Сережа! — сказала она мягко. — Где же ты познакомился с этой гимназисткой?
— В монастыре.
— Какой романтизм! — снисходительно засмеялась Елена, которая со времени ареста Сережи стала относиться к нему доброжелательнее.
Улыбнулся Андрей Иванович, улыбнулась Марья Петровна. Но Сережа не разделял веселого настроения своих родственников.
— Как так? В монастыре? — сочла нужным еще раз спросить Марья Петровна.
— В монастыре. На кладбище. У могилы ее отца. Вам всем зачем собственно это надо знать? — сказал вдруг Сережа, отодвигая тарелку и подымаясь. — Извините. Мне есть не хочется. Я уйду.
И, не дожидаясь ответа, Сережа вышел из столовой. Это было его первое столкновение с родственниками. Оно произвело тяжелое впечатление и на Марью Петровну, и на Андрея Ивановича.
— Какой он нервный! Какой он нервный! — повторяла растерявшаяся Марья Петровна.
Андрей Иванович сделал выговор Ниночке за неделикатные, по его мнению, вопросы, которые она задавала брату. Ниночка надула губки.
Сережа был очень взволнован не тем, что узнали его тайну, а тем, что Верочка сама решилась спросить о нем у Нины. Значит, она думает о нем. Значит, она ждет его.
XVIII
Верочка Успенская ждет Сережу. Но зачем он пойдет к ней? В сотый раз он говорил себе, что не смеет идти к Верочке. Он неравнодушен к ней: вот поэтому и не смеет он к ней идти. Нет, обманывать себя нечего: Сереже нет пути назад. Сережа погиб. А если так, значит, нечего обольщать себя надеждою.
Фома рассказал про какой-то «союз отчаявшихся». Вот Сереже куда надо идти — не к Верочке, а к этим самым отчаявшимся. Фома говорил, что они дураки. Пусть дураки, только бы не быть одному. В это время случайно пришел Фома.
— Здравствуй, Фома! Я очень рад, что ты пришел. Не можешь ли ты меня познакомить с этими отчаявшимися? Я бы не прочь… А?
— С величайшим удовольствием. Хоть сегодня, хоть сейчас… У них как раз по субботам собрания. Идем, брат.
— Идем.
Собрание должно было состояться у Псонина, студента техника, первокурсника, который и руководил московским кружком. Членов было пять человек — гимназист, семинарист, ученик театрального училища и две гимназистки.
Псонин жил в Козихинском переулке, на Малой Бронной. Все москвичи знают эту «Козиху», где в героические времена ютились студенческие «землячества», где «конспиративные» собрания сменялись литературными диспутами, где порою — особенно в Татьянин день — устраивались юношеские кутежи и московское студенчество предавалось чрезвычайному разгулу. В то время, когда Псонин жил там, по-прежнему знаменитый переулок в значительной части своей был населен студентами, но был уже иной быт, и разгул стал иным, более мрачным и темным.