— А почему земля — красота? — допрашивала Валентина Матвеевна своих гостей.
— То, чего нет, всегда лучше того, что есть. Человек хочет быть. Животное меньше хочет быть. Растение еще меньше. А земля совсем не хочет быть. Чем ближе к тому, чего нет, тем лучше. Самая большая красота — то, чего нет.
— А вы мне в тюрьме говорили, — сказал Сережа, задыхаясь от волнения, — вы мне говорили, что «надо быть, как дети». Но ведь дети хотят быть. Дети — жизнь, а не смерть.
— Дети меньше хотят, — упрямо проговорил Григорий Петрович, и вдруг как будто бы смутился и улыбнулся виноватою, но светлою улыбкою.
«Рассуждает он безнадежно, — подумал Сережа. — Но улыбается, как дитя. Чистый он сердцем — вот что».
Ему решительно нравился дядя. Но вдруг он увидел лицо Валентины Матвеевны. Она недобрыми глазами смотрела на «брата Антона» и улыбалась презрительно.
«Что с нею? Такою она никогда не была. Случится что-то сейчас», — мелькнуло в голове у Сережи.
Валентина Матвеевна встала и, заложив руки за спину, стала ходить по комнате, как будто не замечая никого.
— Все вздор. Все вздор, — говорила она быстро и сердито. — Не хочу вашей могильной правды. Не хочу вашего «того, чего нет». Вздор. Все вздор. Лучше в старую церковь пойти и мощам поклониться, чем вашей пресной правде учиться, чем красоту променять на ваше безволие. Я скверная, я порочная. Я погибаю, но я цветы люблю, и животных люблю, и человека люблю. Вы мне все про Евангелие толкуете. Христиане вы или нет? Скажите мне прямо — Богочеловек Христос или нет?..
Странники молчали, опустив головы.
— Богочеловек Христос или нет? — повторила она, остановившись против Григория Петровича, и даже тронула его за плечо.
Он поднял на нее тоскливые глаза:
— Все богочеловеки, — пробормотал он тихо, — и ты, и я, и он… И Христос — богочеловек тоже.
— Тоже богочеловек, — усмехнулась Валентина Матвеевна, негодуя. — Так сказать, Гриша, значит от Христа отречься. Лучше уж остаться в моем одиночестве, в моем грехе, чем с вашей безхристовой правдой тосковать.
— Гриша! Пойдем отсюда, — вдруг встал «брат Антон».
— Пойдем, братец, пойдем, — заторопился Григорий Петрович. — Прощай, сестра.
Мягко ступая лаптями по ковру, они направились к двери. На пороге брат Антон остановился и, указывая пальцем на Сережу и смеясь своим мелким, дробным смешком, сказал вдруг:
— Горе. Горе тому, кто соблазнит единого от малых сих.
XXIV
Когда Верочку Успенскую вытолкали на улицу из квартиры барона Мерциуса, едва ли она была душевно здорова. Впрочем, у нее начиналась тогда настоящая лихорадка, что и подтвердилось впоследствии. Это был тот самый час, когда Сережа, шатаясь, вышел из трактира «Лебедь» и поехал к Валентине Матвеевне.
Очутившись на улице, Верочка побежала куда-то, задыхаясь в метели и не сознавая вовсе, куда она бежит. Неба совсем не было видно. Снег падал откуда-то сбоку, вздымался с земли, взвивался диким вихрем. Казалось, будто кто-то трубит сердито в огромный рог, давая знак, что идет злая метель.
Около получаса блуждала девочка по снежным улицам и переулкам, с каким-то странным намерением пожертвовать собою непременно. Как — она и сама не знала, и, вероятно, не представляла себе ясно, что, собственно, она должна для этого сделать.
У нее только одна была твердая мысль:
— Тамарочку оскорбили, растоптали, унизили: значит, и я не смею быть чистой и счастливой. Пусть и меня унизят. Пусть и я буду оскорбленной. Пусть, пусть…
Она выбралась, наконец, из лабиринта переулков. Ветер рвал с нее шапочку, ноги ее давно уж промокли, руки замерзли, и вся она дрожала от холода и едва переводила дух.
Верочка шла теперь по какому-то бульвару, не замечая прохожих и разговаривая сама с собою. Ей представлялся то Балябьев, то барон Мерциус. И она то укоряла их, то угрожала им, то вдруг умоляла пощадить Тамарочку.
Иногда Верочка восклицала громко и даже помавала рукою, решительно не сознавая, где она сейчас. Она также не заметила вовсе, как на нее обратили внимание иные из прохожих. Двое даже пошли за нею, искоса на нее поглядывая и прислушиваясь к ее бормотанью. Эти двое друг друга, по-видимому, не знали, и у каждого были какие-то особые намерения. Один из них пошел рядом с Верочкой и заговорил с нею:
— Простите, пожалуйста, что я с вами разговор начинаю, но лучше со мной поговорите, чем вон с тем господином, который за вами следит. Он мне не нравится.
На минуту Верочка пришла в себя.
— Вы кто такой? — спросила она, все еще худо соображая, где она сейчас находится.