И вот такая оперетта нашлась. Композитор Иосиф Наумович Ковнер и поэт-драматург, энтузиаст советской оперетты Николай Альфредович Адуев, услыхав, что мне поручено строить такой театр, о каком и они оба мечтали, предложили свое умение и понимание и свою оперетту «Бронзовый бюст». Несмотря на огромные длинноты, на обилие побочных тем и сцен, комедия эта была именно тем, что я искал для открытия нового театра.
Вопреки опасениям и труппа подобралась хорошая. Был у нас прекрасный баритон, которого мы откопали в Карелии, веселый и талантливый Николай Рубан.
Хор мы с большим трудом подобрали в музыкальных школах. Пела эта молодежь хорошо, но о сцене понятия не имела. И это еще полбеды, приходилось в репетиционные часы отпускать их на занятия!
С простаком нашим, молодым и неопытным парнем с хорошим голосом, произошел такой анекдот: за месяц до выпуска спектакля пришли к нам работники Управления посмотреть, как идут репетиции, и, увидев, что по сцене бродит застенчивый парень и робко подает реплики, с удивлением и раздражением спросили меня:
— Вот этого актера вы будете показывать в Москве? На открытии театра? Это немыслимо!
А на премьере они же спрашивали меня:
— Где вы такого простачка обаятельного откопали?
А его, беднягу, несколько месяцев учили, мучили, жучили все, весь театр: актеры, режиссеры, автор, композитор, концертмейстер, хормейстер, балетмейстер, осветители, декораторы, монтеры, суфлеры! И вымучили и выучили!
Потом он играл в Театре юного зрителя, а ныне как поэт в содружестве с Н. Добронравовым (на раннем этапе), композитором А. Пахмутовой пишет популярные песни. Рад за него. Это Сергей Тимофеевич Гребенников.
Оркестр Театра миниатюр надо было пополнить, кое-кого заменить. И опять задача: где взять музыкантов в эти дни, когда каждый человек, особенно мужчина, был мобилизован, или забронирован, или прикомандирован!.. Но и с этим справился молодой дирижер-энтузиаст Яков Борисович Кирснер.
Как будто все? Нет, самое страшное было впереди! Пьеса Адуева оказалась угрожающе толстой, а Адуев — невероятно несговорчивым. Он материнской любовью любил каждое слово своей пьесы и даже после небольшой купюры смотрел на меня как на детоубийцу. И все-таки пьеса мало-помалу худела, но худел и я…
Дорогие читатели, вам, вероятно, часто встречалось в газетах: «Такой-то театр работает с таким-то автором над такой-то пьесой». И вам представлялась умилительная картина: два талантливых, умных и корректных художника, автор и режиссер, сидят за столом под розовым абажуром за рюмкой… нет, за стаканом чаю, перелистывают рукопись и говорят друг другу:
— Дорогой Иван Иванович, не находите ли вы, что вот этот диалог несколько, вы меня извините, менее удачен в отношении лексики, чем остальная ваша превосходно задуманная и талантливо осуществленная пьеса, я бы даже сказал — шедевр?.. Я надеюсь, вы не обиделись на мою, может быть, не совсем правильную и не совсем точно выраженную мысль?
— Нет-нет, многоуважаемый Петр Петрович! Ваша опытность и ваш талант заставляют меня a priori согласиться с каждым вашим замечанием, и я завтра же принесу вам новый, согласно вашим указаниям сделанный вариант. Привет вашей уважаемой супруге. До завтра!
Конечно, такие разговоры бывают, но… редко. И это хорошо, что редко. Чаще разговор, вернее, спор протекает в другом темпе и в ином ритме. И слова говорят другие! Жаркие, страстные, убедительные, а когда таковых не хватает, говорят слова и не совсем парламентские…
— Какого черта у вас в пьесе комсомолец разговаривает, как дореволюционный паркетный шаркун?!
— А вам бы хотелось, чтобы он говорил, как сегодняшний стиляга? Вульгарно рассуждаете!
— Вздор говорите! Писать, конечно, надо на литературном языке, а у вас язык архаичный!
— Ах, вы меня учить будете, как писать?! Прощайте!
— Прощайте!.. Погодите.
— Что такое?
— Садитесь.
— Сел. Дальше что?
— Дальше? Давайте работать.
Как говорил Остап Бендер, заседание продолжается…
Вот так или приблизительно так разговаривали и мы с Адуевым. Ссорились, мирились, расходились, работали.