Так что, товарищи конферансье, не помогающие артистам, смотрите, как бы ваши артисты не сговорились и не вытеснили вас из концертов собственным конферансом, а то и надушенными программками!
Иногда конферансье пытаются свалить вину на публику: дескать, хорошо было вам говорить тонкие остроты, аудитория была другая; теперь требуется острить погрубее и подоходчивее. Смело можно сказать им — ложь!
Когда конферансье в самом захудалом клубе говорит на тему, интересную слушателям, и говорит хорошим литературным языком, весело и остроумно, никакая «тонкость» не сделает его «недоходчивым»! Было бы только интересно!
Да и жалобы эти не новы! Всегда родители жаловались и жалуются на грубость и невоспитанность подрастающего поколения. Почти полтораста лет тому назад Пушкин писал об огрубении юмора в «высшем свете». Помните, в «Евгении Онегине»:
А ведь в эти годы уже шутил Гоголь, шутил «тонко и умно», хотя и не был «в душистых сединах».
Одно время (еще совсем недавно) стало традицией огульно упрекать всех конферансье в некультурности; их называли профессиональными пошляками, непритязательными остряками, про их неостроумное остроумие сочинялись остроумные анекдоты, и, увы, очень часто эти упреки были справедливыми…
Чем же это объяснялось? Неужели не было остроумных и культурных конферансье? Нет, были, конечно, были. Но когда на фабриках и заводах, а потом на фронте количество концертов необычайно возросло, а квалифицированных конферансье не хватало, выступать в этом амплуа стали в массовом масштабе неудачники из драмы, домашние остряки и главным образом… эстрадные администраторы!
«А почему бы и нет? — рассуждали они. — Не боги горшки обжигают! Мы ежедневно слышим и Менделевича, и Амурского, и Гаркави, ничего трудного; разговаривают, острят, и никто не знает, сами острят или повторяют чужие остроты. Так почему мы не можем повторять их репризы, благо мы потихоньку их записали дословно».
И напяливали на себя чужой юмор, не по их мерке сшитый. И замарали, испошлили, огрубили этот тонкий жанр. Настолько, что на вопрос о том: «Кто вы?» — ответить: «Я — конферансье» — было стыдно! Этот жанр искусства, это амплуа стали неуважаемыми… Товарищи конферансье! Есть много способов снискать уважение, из них первый и необходимейший — не вызывать неуважения!
К счастью, период этот прошел, появились на эстраде молодые конферансье, может быть, в слишком многих жанрах умеющие и поэтому ни в одном не подлинные умельцы, но это культурные люди, хорошие и остроумные актеры. И часто к тому же авторы своих реприз. Я долго и подробно анализировал их недостатки и с огромным удовольствием снимаю с них хотя бы тень подозрения в непрофессиональности и в пошлости. К сожалению, не всех я хорошо знаю, но Милявский, Радов, Брунов, Барушной, Дитятев, Ольшеницкий и многие другие заслуженно нравятся зрителям — одним больше, другим меньше. И мне кажется, они все нравились бы больше, если бы выступали чуть поменьше! И очередной артист, стоящий на выходе, не бормотал бы про себя: «Кончай уж! Ишь, разговорился!»
Как-то женщина-администратор Всесоюзного гастрольно-концертного объединения сказала при мне: «Как мне спокойно, когда концерт ведет Гаркави! Я знаю, что пауз не будет, недоразумений не будет, обид не будет. Гаркави будет вести концерт, а не выступать! Конечно, он будет стараться иметь успех, но не за чужой счет!»
Потому, добавлю я, что он остроумный человек и обладает тем, что немцы называют «Schlagfertigkeit», буквально — готовностью отразить удар, находчивостью.
А у французов есть термин, так сказать, обратный, про запоздалое остроумие. Руссо, уходя, кажется, от Гримма, своего большого друга, уже на лестнице придумал, что надо было ответить на какую-то остроту. С тех пор запоздалая находчивость во Франции называется «l’esprit de l’escalier», «лестничное остроумие», словом, то, что у нас называется «задним умом крепок».
Но готовность отразить удар вовсе не означает готовности грубо ответить; можно и не обидно высмеять, а можно отразить удар и… молча.
В 1913 году к нам приехал на гастроли самый популярный кинокомик тех лет Макс Линдер. В Одессе он выступал в оперном театре. До его появления показывали картину о том, как он едет в поезде, приезжает на вокзал, выходит из экипажа и хочет войти в театр, как ему не удается протискаться через толпу, штурмующую входные двери, как он взбирается на крышу театра, и… в этот момент Макс, живой Макс Линдер спускался по веревке с колосников на сцену. Прием был оглушительный.