Из зала обиженный и назидательный голос ответил ему:
— Учителя и воспитатели.
— Ну, конечно, — ответил Гаркави, — плох тот учитель, который не воспитывает, и тот воспитатель, который не учит.
Кажется, обыкновенная сентенция, которую можно встретить в любой учительской газете, а она вызвала радостные улыбки и долгие аплодисменты. Потому что педант получил быстрый и ладный ответ, показавший и неуместность поправки, и культуру, и находчивость конферансье!
И еще один рассказ, последний, о случайных ответах. О нем потом неоднократно (каждый по-своему) рассказывали друг другу актеры и писатели — любители острословия: мой друг Леонид Ленч в рассказе «Тени прошлого» и А. Любанский в фельетоне «Где он — остроумный собеседник?».
В «Кривом Джимми» шли мои театральные пародии (выше я рассказывал о них). Когда я в шутливой форме рассказал о МХАТ, Камерном, Большом театрах и их худруках и стал говорить о Мейерхольде, кто-то на балконе обиделся за него, а может быть, и за всех и крикнул мне «сволочь». Реплика, согласитесь, безрадостная, но ответить надо; и стал я мямлить о том, что, мол, в политике мы научились разбираться, а юмора еще не понимаем, и в то же время лихорадочно соображал: не к такой лекции обязывает мое место на просцениуме, но если отделаться шуткой, он и не такое скажет; так что же?! Что?!. В это время директор театра, Виктор Пильщиков, прибежал за кулисы: «Давайте свет в зал!» Дали — и это спасло меня! Я тут же повернулся к сцене и сказал: «Не надо, погасите, я не хочу видеть то, что слышал!»
Прочитав эти примеры диалогов и шуток, рождающихся на сцене, вы, мой требовательный читатель, может быть, разведете руками и скажете:
— А что же тут интересного? Что остроумного?
А я и не выдаю это за эталон сообразительности и рассказал только потому, что сейчас много говорят и спорят о возможности и нужности экспромта в конферансе, и молодежь часто спрашивает: расскажите, какие у вас бывали случаи? А вообще я знаю и понимаю, что экспромт в пересказе — вещь скучная: шутка, острота, брошенная в зал, нравятся именно своей неожиданностью, а повторенная не на сцене, она уже — вчерашнее разогретое блюдо: ни свежести, ни аромата, ни вкуса. Когда артисты, слыша смех в зале, спрашивали меня: «Что вы сказали?» — я никогда не повторял шуток, а всегда говорил: «Не помню… Что-то ответил…»
Есть еще один вопрос, волнующий наших молодых эстрадных артистов: может ли конферансье вмешиваться во время исполнения номера? «Что вы, — говорят молодые конферансье, — этого нельзя делать! Артист обидится! Как же я во время его номера буду говорить? А он будет стоять и ждать? Нет, на это никто не согласится!» Но мы в свое время говорили, вмешивались, и никто не обижался, потому что наш разговор не мешал, а помогал, еще и еще раз создавал дружеский треугольник: артист — зритель — конферансье.
С чудеснейшей певицей Марией Петровной Максаковой мы часто встречались в Колонном зале. Однажды она была в новом, очень элегантном платье, чувствовала себя в нем красивой и поэтому особенно хорошо пела. После двух-трех арий я не отпустил ее со сцены и вместо того, чтобы назвать очередную песню, стал в полуоборот к ней и начал пристально вглядываться… Она смущенно улыбнулась. Тогда я обратился к публике:
— Как судьба бывает несправедлива: одним дает все, другим ничего! Марии Петровне она дала все, что судьба может дать женщине: красивый голос, красивое лицо и красивое… платье!
И, не дожидаясь, когда окончится смех, прокричал: «Ария Далилы из оперы Сен-Санса «Самсон и Далила». И Мария Петровна с особым подъемом исполнила эту арию: она пела для людей, с которыми только что вместе смеялась…
В 1923 году появилась в Москве певица, не «исполнительница», а певица, обладательница красивого, мощного меццо-сопрано. Хоть завтра петь ей Кармен, Любашу, Далилу! Но душа ее в плену у романса, у песни. И не в опере, а на эстраде появляется красавица грузинка. Молодая, обаятельная, темпераментная, музыкальная, умная. Она и стала любимицей сейчас же, после первых же концертов. И, хотя мы в «Кривом Джимми» никаких гастролеров к себе не пускали, Тамара Семеновна Церетели пела у нас в спектаклях. А потом посыпались предложения, и Тамара объездила, кажется, весь Союз со своими концертами. Не знаю, кто еще пользовался таким успехом и собирал такие сборы.
В чем, мне кажется, секрет этого общего признания, огромного успеха? Кроме завораживающего голоса у Церетели был настоящий вкус и чувство меры. У нее в арсенале не было якобы цыганских выкриков, завываний, неоправданных обрывов, переходов от крика к шепоту и обратно, всех тех средств, которыми ошарашивали (и, увы, нередко ошарашивают!) зрителей многие «исполнители цыганских песен». Даже в самом порой сентиментальном романсе она не позволяла себе переходить границы художественного такта. И слушатели-зрители понимали, ценили и подолгу не отпускали ее со сцены. Нет, не думайте, что путь Тамары Церетели был усыпан только розами. Нет. Были критики, которые упрекали (и в резкой форме) певицу в том, что и ее репертуар и ее исполнение недостаточно фольклорны, не подлинно народно-цыганские.