Конечно, она пела не только старинные цыганские песни, но и те, что специально для нее писали поэты и композиторы. И имела на это полное право, ибо не только эстрадная певица Тамара Церетели, но и вся эстрада имеет свою специфику, свое право исполнять и частушки, родившиеся в русской деревне, и частушки, написанные для эстрады поэтами городскими, танцевать не только подлинные народные танцы, но и театрализованные и оклассиченные!
Важно и необходимо во всех этих случаях сохранять меру и подлинный вкус. Требовательность Тамары Церетели к себе никогда не снижалась. Когда она почувствовала, что голос чуть-чуть потускнел, потерял свою мощь, она покинула концертную площадку. А это не легко. Все мы, покидая сцену, живем воспоминаниями о былых успехах, «триумфах» (как нам иногда кажется!), но Церетели, под старость совсем одинокая, ни о чем другом говорить не могла, она вспоминала встречи на эстраде с Собиновым, Станиславским, Барсовой, Качаловым, Ойстрахом и вновь переживала большой успех, который она действительно делила «на равных» с ними. Она перебирала и наивно похвалялась старыми афишами, где иногда ее фамилия печаталась большими буквами, чем фамилии самых знаменитых гастролеров. «Смотри, смотри, — говорила она мне, раскладывая на столе старые программки, — смотри, ты тут тоже! Помнишь, в 24-м году! В Ленинградской консерватории!»
И мы по-дружески посмеивались над ней, но она обезоруживала любого скептика и насмешника своей непосредственностью и радостным грузинским темпераментом!
С Церетели у меня тоже был случай «вмешивания» в выступление артиста. В одном из концертов в Ленинграде она, спев три или четыре романса, говорит мне:
— Не уходи, послушай, буду петь новую песню, еще ни разу не пела.
Это была «Ласковая песня» М. Фрадкина на слова Е. Долматовского. Напомню ее припев:
Спела Тамара, я подошел, поцеловал ее в лоб и проникновенно сказал ей, показывая на слушателей:
В зале кричали: «Правильно!», «Да-да!», «Верно!» — и долго-долго аплодировали, не давая ей начать следующую песню…
Помешал я или помог?
Торжественный, немного «накрахмаленный» вечер. Ежегодно Наркоминдел устраивал для сотрудников посольств концерт. На сей раз (1923) в помещении Мюзик-холла. В программках напечатано по-английски: «Ведет программу на различных языках А. Алексеев».
По ходу концерта рассказываю иностранцам про Валерию Владимировну Барсову, называю ее «rossignol soviétique»[14], ее встречают громом аплодисментов, а после первой арии на сцену выносят огромную корзину белых хризантем и ставят на рояль. Я не ухожу со сцены: переворачиваю ноты. Четвертая песня — испанская: «Слетаясь, словно птицы…» Валерия Владимировна спела первый куплет, второй и начинает припев второго, и вдруг вступаю я: свищу втору.
Валерия Владимировна смотрит на меня, улыбаясь, и эффектной нотой «мы» заканчиваем. Барсова смеется, в зале смеются, у меня каменное лицо: я здесь ни при чем.
Когда потом артисты спрашивали меня: «Как вы решились? А вдруг она обиделась бы?» — я отвечал: «Нет, я знал, что она не обидится». — «Как вы могли знать?» — «А мы заранее условились». Конечно, такого вмешательства я не позволил бы себе без согласия Валерии Владимировны — все решает чувство меры и такта. В Чайковского, Моцарта, Глинку не «вмешаешься», но когда певица поет в четвертый раз на «бис» и поет легкую песенку, такую вольность можно себе позволить. И если эта певица — Барсова, человек легкий, с юмором и главное, с голосом, не боящимся никаких помех…
Барсова… Валерия Владимировна… Валя… мой чудесный друг и товарищ, моя любимая певица; а уж каких только певиц я не слыхал…
А в концертах, когда ее веселый голос взлетал высоко-высоко и серебряными гвоздиками вонзался в потолок Колонного зала, она, бывало, пела-пела, уж больше не может, а ее не отпускают! И я ее уговариваю, а она: «Иди, пускай следующего». Ага, пускай! А как пустишь, когда публика шумит, кричит, требует… Я даже иногда, чтобы все-таки успокоить зал, делал вид, что рассказываю что-то очень интересное: энергично жестикулирую, вхожу в раж, и так, пока не засмеются и не перестанут аплодировать!..