Бывало, для капустника в ЦДРИ мы с ней выдумывали и потом разыгрывали комические сценки. Был как-то вечер активистов. На сцене — огромный альбом с их портретами… Вот я повернул страницу — Барсова (а сама она сидит на сцене в президиуме). Я обращаюсь к ней, прошу спеть. Она отказывается. (К тому времени она уже пенсионер.) В зале кричат: «Просим, просим!» — режиссер Николай Васильевич Петров опускается перед ней на колено, но Барсова неумолима. Тогда я грозно говорю: «Так я вас заставлю петь!!» Беру ее за руку, подвожу к портрету, за кулисами включают магнитофон, и… портрет поет! Потом она простирает руки к этому своему портрету (молодому) и уже сама поет:
И я веду ее на место под крики: «Спасибо!», «Браво!», «Спасибо!»…
В 1929 или 1930 году после концерта в воинской части, в котором Валерию Владимировну долго не отпускали с эстрады, сидели мы за ужином в нашем «Кружке»: Анатолий Васильевич Луначарский, Наталия Александровна Розенель, Валерия Владимировна, ее муж, Борис Львович, Юрий Михайлович Юрьев. И Анатолий Васильевич рассказал о таком же концерте в 1918 году в казарме для красноармейцев. Многие из них до этого ни в театре, ни в концерте не были ни разу в жизни и все воспринимали затаив дыхание; но когда певица, колоратурное сопрано, стала петь каденции в алябьевском «Соловье», они сперва недоуменно переглядывались, а потом разразились громким хохотом, — настолько непривычным, странным, непонятным и смешным показалось им, что человек может так петь… как птица…
— И вот, Валерия Владимировна, — закончил рассказ Анатолий Васильевич, — как внимательно слушали и как восторженно принимали сегодня вашего «Соловья» эти же красноармейцы…
И я позволю себе прибавить, что восторженно принимали народную артистку СССР Валерию Владимировну Барсову красноармейцы и генералы, профессора и студенты, тончайшие знатоки и неискушенные жители «глубинок».
Так вот эти три эпизода, когда я «вмешивался в номер» Церетели, Максаковой и Барсовой, и есть искусство импровизации, та современная «комедия дель арте», поводы для которой встречаются в концертах не часто, но если уж вдруг попадаются, какой создается контакт конферансье с артистом и обоих их со зрителем!
А может быть, это и хорошо, что не часто встречается? Ведь это отнюдь не беспроигрышная лотерея! И не всякий может себе такое «вмешивание» позволить! Вот и говорят наши конферансье: «Нам не разрешают».
Нет, дело не так просто, тут порочный круг: вы не умеете, потому что вам не разрешают, а не разрешают вам потому, что вы не умеете! Не доверяют вам художественные руководители, опасаются, как бы вы не поставили себя в неловкое положение, — ведь для того, чтобы позволить себе экспромтом шутить на сцене, не у всех наших конферансье достаточно «чувства конферанса».
Дело, конечно, не в нескромности или неприличии, не о них речь. Еще в XVII веке французский король Людовик XIV запретил актерам «представлять какие бы то ни было подлые действия и произносить всякие распутные или двусмысленные слова». Не смешно ли это сейчас? Нет! Всего шестьдесят лет назад еще были в России и в театрах и на эстраде артисты, которые произносили «распутные слова» и представляли «подлые действия». И разве не читаем мы о том грязнейшем репертуаре, который заполняет и сейчас буржуазные театры за рубежом? Но если у нас в наших театрах, на нашей эстраде иногда бывает не очень талантливо, а иногда и не очень интересно, то распутно и подло — никогда.
И не только театры и артисты причиной тому: можно себе представить, какой вопль возмущения раздался бы в зрительном зале, если бы на нашей советской сцене показали комедию с грязными намеками и ухмылками или пошлую и разнузданную эротическую пьесу якобы из жизни нашей молодежи!
А юмор наш? Может быть, мы иногда слишком боимся хотя бы слегка рискованной шутки, чуточку смахиваем на «синие чулки», но юмор наш всегда целеустремлен, мы всегда мужественно смеемся и никогда не подхихикиваем, не пакостничаем.
Было время, когда французам казалось, что они «монополисты» остроумия. Более семидесяти лет назад Мопассан писал:
«В целом свете только француз обладает остроумием, только он способен смаковать и понимать его… Мы умеем смеяться… Почему французы будут смеяться, тогда как англичане и немцы даже не поймут, что нас рассмешило? Единственно потому, что мы французы, что у нас французский ум, что мы обладаем пленительной способностью смеяться».