— Поедем, Алексей Григорьевич?
— Куда, Николай Сергеевич?
— Куда-нибудь, здесь не поговоришь — все время отрывают.
Поехали. И приехали… в кафешантан.
— Вот здесь и поговорим за бутылкой вина.
Надо сказать, что за бутылку вина, французского шампанского, тогда в ресторанах брали пятьдесят рублей: война, вином торговать запрещено, поэтому его подавали в кувшинах, под видом кваса. Об этом прекрасно знала полиция, а раз знала, значит, и получала. Поэтому драли за вино втридорога.
Вот за ужином и за этой бутылкой вина Шатов с милой улыбкой продолжал торговаться, я с милой улыбкой не соглашался. Он заплатил по счету, и мы уехали, так ни до чего и не договорившись… А репетиции продолжались.
Через несколько дней Шатов сам напомнил о том, что договор не заключен. Мосолова, она тоже директриса, пригласила меня к себе домой на обед («там и договоримся!»), меня прекрасно накормили, но… тысячи рублей не дали, а восьмисот я не брал… Так, мило улыбаясь, мы «договаривались» весь месяц до премьеры, а когда я отыграл свои тридцать спектаклей, меня пригласили на бенефисный ужин, благодарили, жали руки, потом позвали на расстанный обед и заплатили… восемьсот рублей! Дружба — дружбой, а дело — делом!
У читателя может возникнуть вопрос, почему же я поехал на работу, не договорившись об оплате? А вот почему. В 1914 году я конферировал в каком-то благотворительном концерте, и в тот же вечер в театральном клубе подошел ко мне петроградский артист, игравший в это время в Одессе, Василий Вронский.
— Здравствуйте, я Вронский, — сказал он каким-то радостно-удивленным тоном, — я вас только что слушал в концерте. Расскажите, кто вы такой, что вы здесь делаете? Вам надо в Петроград! Весь ваш стиль, манера разговаривать, держаться на сцене, ваш фрак и монокль — все петербургское…
— Благодарю вас. А я действительно петербуржец.
— Тем более. Приезжайте, мы вам там поможем!
Слова его запали мне в душу. Но молодому артисту без имени ехать в Петроград боязно. Да и не звал меня никто. «Мы вам поможем…». Кто это «мы»? И как «поможем»? И вдруг в Харькове получаю телеграмму с предложением поехать в петроградский «Литейный театр» на тридцать гастролей играть «Сан-Суси»! Если бы я знал, что Шатов даже еще больше прижмет меня, я все равно примчался бы: попасть в Петроград в хороший театр, да еще гастролером! Ого! Тут не до разговоров о деньгах! Ну а кроме того, раз я ехал на гастроли — этим самым рамки гонорара более или менее определялись.
Но чем же тогда объяснялась подчеркнутая любезность директора и красная строка на афише для гастролера без имени? Думаю, повезло мне в основной профессии — в конферансе, а откликнулось в актерской.
В России в то время организовалось общество «Артист — воину». Это содружество ставило спектакли, устраивало концерты и на вырученные средства покупало подарки солдатам. И отвозили их на фронт сами артисты. В общество «Артист — воину» входили все лучшие актеры петроградских театров.
Как-то раз я со своей приятельницей поехал на Крюков канал в «Интимный театр» на «five o’clock tea» — пятичасовой чай, где был очередной такой концерт. За столиками сидели представители аристократии, промышленники — «избранная публика». И начинали уже просачиваться дельцы, только что разбогатевшие на войне, так называемые нувориши (новобогачи). За вход брали пятнадцать рублей, и буфет был очень дорогой. В концерте участвовали первоклассные силы, и вел его артист императорского Александринского театра — любимец Петрограда — Николай Николаевич Ходотов.
Тогда было принято называть со сцены популярных актеров, сидевших в зале. Публика милостиво им хлопала, слегка ударяя пальцами правой, затянутой в перчатку руки о тыльную сторону левой, и артист раскланивался.
Концерт идет номер за номером, и вдруг Ходотов объявляет:
— Господа! Сегодня среди нас гость, приехавший на гастроли в «Литейный театр», Алексей Григорьевич Алексеев! Прошу приветствовать!
В зале легкое похлопывание пальцами. У меня сердце упало… А Ходотов продолжает:
— Попросим господина Алексеева выступить.
Похлопывание слегка усилилось, а у меня сердце вообще исчезло. Но профессиональная привычка не теряться подняла меня с места. И вот я на сцене. Внешность у меня всегда была петербургская, слегка фатоватая, так что первый экзамен «через лорнеты и бинокли» я выдержал. «Il est tout à fait comme il faut»[1] — таково было решение зала.