Кстати, об опошлении и оглуплении жанра.
В эти же годы впервые, если не ошибаюсь, у нас в театре артистка Мириманова выходила на сцену в крестьянском платье и пела частушки, записанные в деревнях. Она имела оглушительный успех, и сразу же появились подражательницы и подражатели. Привлекал в этом номере публику подлинный народный юмор — острый, хлесткий, умный. Но, как часто бывает, когда артисты теряют чувство меры и идут на поводу у вкусов и требований невзыскательного зрителя, мало-помалу у подражателей народность, подлинность уступили место выдумке, пошлости и дешевке. Зачем ездить по деревням и собирать частушки, рассуждали «частушечники», когда их может написать любой сочинитель шансонеток, и не «на улыбку», а «на хохот»?!
И петь стали явные несуразности. Чем бессмысленнее, чем анекдотичнее, а иногда и порнографичнее было четверостишие, чем большим издевательством над народным здравым смыслом была частушка, тем громче образованные и необразованные мещане смеялись и над ней и над русским мужиком, якобы сочинившим ее. И чего только не выдумывали, что только не распевали, с танцами и без оных!
От частушечников не отставали и куплетисты. Темы — так называемая злоба дня и порнография. Ведь задачей зрелищ было отвлечь от политики. Поэтому «злобой» служили дырки в мостовой, гласные (члены городской думы), спящие на заседаниях, злые тещи и, конечно, пьяницы. Но самый примитивный юмор был в порнографии. И тут уж удержу не знали: чем прозрачнее были намеки, тем больше успех. Куплетисты появлялись под самыми разнообразными личинами: босяков, барабанщиков, джентльменов, чистильщиков сапог и тех, кого мы когда-то называли «национальными меньшинствами», а тогда их звали инородцами. Этих «инородцев», выходивших на сцену в карикатурных национальных костюмах и гримах, старательно унижали, оглупляли, опошляли… И все это называлось эстрадой.
Познакомился я в одном артистическом доме с молодой актрисой Марией Семеновной Марадудиной, игравшей раньше в театре В. Ф. Комиссаржевской. После веселого товарищеского ужина мы все что-то пели, рассказывали друг для друга. И она прочла два рассказа Н. А. Тэффи. Я сейчас же предложил ей читать у нас в театре… Она смутилась.
— Играть — да, пожалуйста, но читать?.. Я никогда не читала со сцены.
Но я уговорил ее, и Марадудина выступила с большим успехом. После этого ее друзья Аркадий Тимофеевич Аверченко и Надежда Александровна Тэффи часто писали рассказы для ее выступлений у нас. Потом я уговорил ее попробовать себя в конферансе, и Мария Семеновна стала первой женщиной-конферансье. Концерты она вела умно, тонко и весело, но продолжала выступать и как рассказчица.
Как-то Марадудина поехала на совместные гастроли с Изой Кремер. В Одессе Мария Семеновна читала рассказ «Как одесситы слушают Изу Кремер». Там был такой разговор:
«— Скажите, — спросила одна дама другую, — как вам понравился концерт?
— Не особенно.
— Но почему? У Кремер прекрасный голос и очень выразительные руки!
— Ну и что? Отнимите у нее голос и руки, ничего не останется!»
Экспансивные одесситы прекрасно принимали и этот рассказ и конферанс Марадудиной. Но тогда, в 1916—1917 годах, успех и любовь зрителей давались ей труднее, чем мужчинам-конферансье. Скептикам-мещанам она не нравилась. Их раздражал «панибратский тон» — самое ценное качество артистки: простой разговорный язык в сочетании с отточенной литературной фразой. «Чего она разговаривает, как дома с мужем, да еще улыбается… И вообще некрасиво! Женщина — и вдруг конферансье». А скептики-пессимисты ворчали: «Это ненадолго, кто-нибудь скажет ей что-нибудь… такое, и она уйдет». А она не уходила. И, улыбаясь как женщина, отвечала на реплики… как мужчина!
В памяти у меня остались два ее броских ответа. Какой-то сомнительного вкуса джентльмен при первом же выходе артистки, не дав ей сказать ни слова, громко заявил: «Мадемуазель Марадудина, вы сегодня очень интересны!» «Спасибо, я с утра старалась», — ответила Мария Семеновна.
И второй случай. В партере сидел явно нетрезвый человек и приставал к Марии Семеновне с глупыми репликами. После того как на сцене кто-то спел песню на французском языке, он, с трудом ворочая языком, заявил певице претензию:
— Чевой-то вы по-французски? Мы же тут не понимаем!
Мария Семеновна тотчас появилась на сцене и ответила:
— Ну, вам-то беспокоиться нечего.
— Почему это мне нечего?
— Помните, у Достоевского в «Селе Степанчикове» толстяк Бахчеев говорит: «А по-моему, графин водки выпил — вот и заговорил на всех языках». Так вот вы сегодня, вероятно, даже на полинезийском заговорить можете!