Взрыв аплодисментов.
Позже и Москва познакомилась с Марией Семеновной Марадудиной и охотно ее слушала.
Так мало-помалу несколько изменилась физиономия театра, но только несколько. А я хотел, я обязан был не частично изменить, а все заменить, все: артистов, репертуар… зрителя. Но как? Где этот рычаг?
И вот, набравшись храбрости, я воспользовался своим знакомством с Владимиром Николаевичем Давыдовым и поехал к нему с официальным предложением играть у нас в театре старинные водевили. Владимир Николаевич согласился. И рычаг был найден. Какие могут быть полушантанные или даже четвертьшантанные артисты рядом с Давыдовым! И широко раскрылись наши двери для лучших артистов петроградских театров.
В течение всего сезона я имел несравненное удовольствие наблюдать Владимира Николаевича на репетициях, а во время спектаклей из-за кулис смотреть и слушать его игру. Ах, какое это удовольствие! Простой-простой человек и великий-великий артист…
Была ли у Давыдова какая-либо систематизированная система? Нет! Но у него были осознанные и неосознанные принципы, правила работы и игры, от которых он никогда не отступал. Когда же его просили рассказать о них, он улыбался по-дедовски ехидно и говорил: «Как играть? А вы разве не знаете? Хорошо играть надо!»
Правила работы у него были те, что выработали на русской сцене ее корифеи. Представить себе Давыдова опаздывающим на спектакль или на репетицию невозможно, точно так же как он не позволял себе появляться на спектакле без абсолютного знания роли.
Принципы игры? О том, что Давыдов был ярким представителем реалистической школы, много написано, и в этих воспоминаниях я не хочу повторять уже сказанного. Но если натурализм в театре ему претил, то формализм и формалистов в театре он ненавидел яростно, злобно.
Не признавал он и сухого педантизма. При абсолютном знании роли и при точности общего ее рисунка Владимир Николаевич позволял себе в водевилях и отсебятины словесные и вольности мизансценные, но отнюдь не потому, что он считал этот вид сценического искусства низким. Нет, только потому, что он знал, верил, чувствовал: жанр позволяет, требует, чтобы и пьеса и актер с каждым спектаклем (а не только с каждой репетицией) расцветали, где-то менялись, в чем-то улучшались!!! (Три восклицательных знака в назидание тем режиссерам, которые на словах верят в это, а на деле держат актеров в шорах; ведут на вожжах актерскую фантазию, подменяя ее своей, часто бедной фантазией, на основании якобы непогрешимого знания системы Станиславского.)
Однажды я был чем-то занят и пришел за кулисы к середине водевиля. Владимир Николаевич увидел меня, пододвинулся к самой кулисе и шепнул:
— Смотри, что сейчас будет!
И стал он называть своего партнера через каждые несколько фраз другим именем; если, скажем, того звали Воробьев, то тут посыпались Пташкины, Соловейчиковы, Воронковы, Журавлихины.
Прием не новый, но всякий раз, когда партнер поправлял Давыдова, он просил прощения, но так просил, что и публика хохотала и актеры еле сдерживались.
Я был потрясен этим калейдоскопом интонаций, а следовательно, чувств, ими выражаемых… Он и смущался из-за своей ошибки, и не понимал ее, и смеялся над ней, и огорчался, и обижался, что его поправляли, и все это с хотя и спрятанной, но очень ощутимой издевкой над собеседником. Значит, делал он это не из желания побаловаться, рассмешить нас; он показал нам, актерам, смену эмоций, тут же придуманных и тут же пережитых.
Назавтра шел этот же водевиль, и… ничего подобного уже не было, но, может быть, возникло другое новое. И это новое никогда не приходило от скуки, от желания развлечь себя и партнеров по сцене и не было самоцелью. Нет, все и всегда Давыдов подчинял основной идее пьесы и роли — тому, что теперь называют сверхзадачей.
Режиссером этих спектаклей был я, но вы, конечно, понимаете, что с Владимиром Николаевичем Давыдовым застольной работы я не проводил! Когда предварительная проработка пьесы и ролей с остальными актерами была уже совсем готова, являлся Давыдов и все поворачивал по-своему. Это было так естественно, и делал он это с таким тактом и юмором, что все мы, молодые и старые, опытные и неопытные, учились, жадно запоминали, и казалось, что играть так, как он, совсем-совсем легко!
Выше я привел слова Владимира Николаевича о том, почему не нужно вызывать у зрителей большое сочувствие к Расплюеву. Но я вспоминаю, как он умел вызвать слезу, растрогать зрителя, когда полагал, что это можно и нужно.