— Нет, Владимир Николаевич, если вы хотели сделать мне приятное, оказать мне эту честь, вы бы сами купили, а деньги…
— По-го-ди… — Дед рассвирепел. — Молод ты меня приличиям учить!
Я вышел из своей комнаты. Молчать я не мог, препираться с Давыдовым не смел, а терять с ним дружбу — ох как не хотел…
Кончился спектакль. Входит ко мне одна актриса и говорит:
— Владимир Николаевич просит вас зайти к нему.
Я не пошел. И назавтра не зашел к нему. Тогда он опять пришел ко мне, но уже с большой компанией наших актеров и общих знакомых.
— Вот я, старик, пришел к тебе, мальчишке. И давай так: пусть наши друзья рассудят, кто прав. Если они найдут, что ты, я при всех принесу тебе извинения, но если моя правда, тут уж я потребую таких извинений… Согласен?
— Согласен, — ответил я, но забеспокоился.
— Так вот, когда ты еще не родился, еще твои папа и мама не знали, что случится это несчастье, у меня уже были бенефисы. И был у нас такой обычай: если в день бенефиса в театре был гастролер, он обыкновенно отказывался от своего гонорара в пользу бенефицианта; если же он хотел оказать бенефицианту особую честь, выказать ему свое особое благорасположение, он брал эти деньги в кассе и лично относил их имениннику. Я в своей наивности хотел почествовать тебя. Но, что ж делать, невпопад… Прости уж старика.
Общее смущение… А так как Дед сыграл последние фразы на слезе, то какая-то актриса уже всхлипнула…
Я… Мне оставалось одно: я молча подошел и поцеловал у Деда руку. Он обнял меня и рассмеялся. Сразу все заговорили, зашумели, а я шепнул Деду: «А все-таки ты купи что-нибудь». И через два дня чудный Дед принес мне настольное гримировальное зеркало в серебряной раме с выгравированной надписью: «Дорогому другу А. Г. Алексееву от Деда, В. Н. Давыдова».
Сейчас я старше, чем был тогда Дед, я уже больше не гримируюсь, но зеркало стоит на почетном месте на письменном столе, над ним фотография, где мы сняты вдвоем, а еще выше в старинной раме большой портрет гениального артиста — Владимира Николаевича Давыдова.
Прошел сезон 1915/16 года. Летом я взял отпуск в театре и поехал в Кисловодск. Лечиться? Конечно, нет, я и теперь никогда не лечусь, а тогда мне было двадцать девять лет и принимать нарзанные ванны не от чего было; но все ехали в Кисловодск — и я поехал; все принимали ванны — и я принимал.
«Все»? Кто же эти «все»?
Мои «все» — это тот кружок артистов и писателей, которые по обычаю, или, проще, по привычке, или, еще проще, по стадному чувству в середине лета даже не спрашивали друг у друга: «Куда едете?» — а только: «Когда едете?» — так как почти само собой разумелось, что или сперва в Ессентуки, а потом в Кисловодск, или сразу в Кисловодск.
Но мои «все» — это малые «все», это мелочь, не делавшая погоды на курортах. Погоду делали те, кто мнил себя «обществом», те, кто называл себя «весь Петербург». Это богачи и высшее чиновничество, нет, даже не они, а их жены. Сами богачи и чиновники в Кисловодске не жили, а существовали, состояли при женах… Они утром с отвращением пили нарзан, днем тоскливо играли в преферанс, вечером слушали (не слушая) симфонический оркестр в курзале и с утра до вечера мечтали об отъезде домой, в Питер…
Но жены! Но «дамы»! Вот кто делал погоду — конечно, если была хорошая погода! Они утром из гостиничного номера (в три-четыре комнаты) спускались к чаю в белом закрытом платье с малым количеством бриллиантов, днем выходили к обеду в цветном полуоткрытом платье со средним количеством бриллиантов, а вечером к ужину — в темном платье. Нет, в темной юбке — лиф полностью или почти полностью отсутствовал, его компенсировали бриллианты, изумруды, жемчуга, белила и пудра.
Вот для этой демонстрации туалетов и драгоценностей и ездили «дамы» в Кисловодск, а потом в Ялту на бархатный сезон. Для этого в поезд грузили картонки, коробки, баулы, чемоданы, сундуки.
А лечиться? Лечиться в Кисловодск и Ялту ездили по большей части те, у кого едва хватало денег на лечение, те, кто жил не в гостиницах, а в частных комнатушках, часто по три-четыре человека в одной… Представители же «бомонда» на курорты лечиться не ездили и, конечно, не ездили отдыхать — отдыхать им не от чего было.
Стыдно сознаться, но за этим «бомондом» тянулись и мы. Собственно, не за ним: ни он нам, ни мы ему не нужны были, но… «весь Петроград» ездил.
По дороге в Кисловодск я заехал по делу на два-три дня в Киев. На Крещатике в «Интимном театре» некий Эрельбе организовал театр миниатюр и «горел», а значит, актерам не платил. Труппа у него была очень неплохая, но руководить ею было некому, а сам он до недавнего времени исполнял аттракцион в цирке: ездил на велосипеде внутри огромной корзины. Вот вам еще один культуртрегер тех времен!