Таких авантюристов-аллигаторов, глотавших государственные деньги, было немало. Помню, как я, человек, хорошо зарабатывавший, застыл с открытым ртом перед витриной магазина Елисеева, увидав в декабре клубнику: ягоды лежали в вате по десять штук в маленькой коробке-лубянке, и стоила такая коробка десять рублей золотом. Другими словами, два десятка ягод стоили столько же, сколько три пары добротных ботинок. Не знаю, были ли реализованы те военно-морские пузыри или они быстро лопнули, но многим и многим они дали возможность есть елисеевскую зимнюю клубнику и даже варить из нее компот.
Эти новобогачи-авантюристы не хотели видеть в театрах ничего напоминающего войну. И театры отделались от военной темы двумя-тремя трескучими мелодрамами и… развеселыми комедиями из военного быта. Например, пьеса Е. Мировича «Вова приспособился» была гвоздем двух сезонов в столице и в провинции. В ней рассказывалось о приключениях молодого человека «из общества», попавшего по мобилизации в казармы запасного полка (не на фронт же! На фронт такие молодые люди не попадали). В казарме этот пижон впервые в жизни сталкивался лицом к лицу с солдатами, с народом и попадал в глупые и комические положения. Конечно, автор не высмеивал этого барчука, а вместе с публикой лишь добродушно посмеивался над его похождениями. Не помню подробностей, из всех комических положений в памяти осталось только, как этот Вова опрыскивал казарму одеколоном. Остальные действующие лица этой комедии были этакие наивные, простодушные «русские солдатики»…
ГЛАВА 6
БЛИЗОРУКИЙ СОЛДАТ
Пришла осень 1916 года. Во фронтовой мясорубке перемололи столько людей, что даже российские просторы не успевали пополнять убыль. И настал момент, когда начали более придирчиво пересматривать списки освобожденных и негодных.
Петроградские театры устроили своих актеров на нестроевые должности в местные полки. Я состоял в негодных по близорукости, но в 1916 году меня вызвали в воинское присутствие на переосвидетельствование и, даже не осмотрев, «забрили». Сказали: поедете в полк, там выяснят вашу пригодность. И через день отправили в запасный полк в Финляндию, в Лаппенранта. Опытные люди посоветовали мне на месте обратиться к начальнику и объяснить, что я артист. Поэтому в казарме я первым делом разыскал фельдфебеля и спросил у него, «где живет директор полка», и был поднят на смех всей казармой.
А казарма эта была-а-а… Жило в ней человек пятьдесят-шестьдесят, и тут я, петербургский чистюля, хватил горя. Вшей (извините за натурализм) солдаты снимали с себя горстями, а когда надоедало уничтожать их, просто бросали на пол. Хотя я носил погоны вольноопределяющегося и университетский значок, меня обучали словесности, гоняли на плац. Представляете себе, каковы словесность и плац в глухом финском городишке? Особенно для «негодных», в которых я состоял в компании с целым взводом карликов! Пожилых, бородатых, глуховатых, русских, кавказцев, евреев, немцев, часто русского языка не понимавших, безграмотных и иногда умственно неполноценных! Их тоже забрили, не освидетельствовав, и обучали названиям воинских чинов, кому как отдавать честь и как становиться «во хронт»… Все это вбивалось в мозги изо дня в день настойчиво, но безуспешно. Помню, один из карликов, более смышленый, перечисляя, перед кем солдат должен становиться во фронт, долго бубнил что-то непонятное, запутался и вместо того, чтобы сказать «всем членам императорской фамилии», с перепугу закричал на всю казарму: «Всем членам Государственной думы!», за что и был незамедлительно награжден кулачищем в зубы.
Вот с ними меня по утрам выгоняли на плац, утрамбованную площадку. Маршируя в строю, я понял всю мудрость военного афоризма Козьмы Пруткова:
А когда я там простудился и кашель стал раздирать грудь, а по ночам трясло, полковой врач осмотрел меня, не дотрагиваясь, и сказал:
— Туберкулеза пока нет. Идите.
И я пошел. И ушел бы на тот свет, если бы во дворе казармы меня не остановил какой-то офицер: