Первое отделение — любители. Уж не помню, что и как читали, пели и танцевали офицеры, их жены и дочери, но если бы сегодня показать в Доме офицеров такой концерт, самодеятельный кружок разогнали бы, а руководителя отдали бы под суд. Второе отделение — солдатское. Тут по крайней мере все было громкое, сильное, здоровое.
Сам себя я, конечно, не видел, но представляю, как нелепо выглядел на этом фоне мой петербургский фрак. И не знаю, имел ли я успех у «господ офицеров», но у солдат это был не успех, а фурор. Конечно, не мое остроумие, не мой юмор, не мои шутки — поразило их другое: «Как ты с ними! Без «ваше благородие»! Без «высокоблагородие»! А просто: вы! Полковнику!.. Здорово! И не боялся! Ишь ты какой! И не по форме одетый! Да еще задирал. Самого полковника! Ну и ну!»
А затем потекли скучные, нудные казарменные дни. На фронт меня нельзя было послать — врачебная комиссия установила мою негодность по близорукости, а отпустить полковник не хотел: почему не иметь в полку на всякий случай петербургского артиста? И ходил я по лавкам, изучал финский язык: юкс, какс, кольмен, нелия… (один, два, три, четыре), а во время занятий словесностью читал Достоевского («Чевой-то ты, Алексеев, читаешь? Какого-то «Адиёта»? — спрашивал фельдфебель).
И я был не единственным «негодным», которого незаконно держали по принципу «почему не иметь в полку». Был там еще один столь же бравый солдат — Володя… Поистине неисповедимы пути господни — с 1896 года, с приготовительного класса, учился со мной в гимназии мальчишка Володя, маменькин сынок, его привозила утром на извозчике няня, а после уроков приезжал за ним папа. И вот через двадцать лет в другом конце если не света, то огромной страны я встречаю его. Он тоже солдат, тоже «негодный» и, оказывается, тоже театральный человек — художник! Прошло еще много лет, и мы встретились в Москве. Из приготовишки он вырос сперва в «негодного» солдата, а потом в очень годного театрального художника, профессора Государственного института театрального искусства — Владимира Николаевича Миллера.
И вот как-то встретились лаппенрантские друзья-однополчане в Москве в Доме актера. Вспомнили гимназические годы. Недобрым словом помянули врагов своих: латинский и греческий языки и главного врага — букву «ять». Сейчас, на старости лет, познакомишься с хорошим человеком и тут же забываешь фамилию его, а эти поганые «гнёзда — сёдла — цвёл — приобрёл», которые писались через «ять», их и на том свете помнить буду! Ведь чуть ли не важнее всех наук была эта «ять»! Вы, нынешние, ну-тка! Небось не знаете даже, как она выглядит, эта «ять»? Вот, смотрите — ѣ!
Вспомнили мы экзамены по русскому языку. Письменный. Диктант. Был у нас такой мальчишка, Руссов (не забыл, помню!), сын богатого помещика, здоровый, красивый паренек, но — дуб со-вер-шен-ный! Классный надзиратель (нечто среднее между воспитателем и шпионом) опекал его (конечно, по дружбе! С папашей! С богатым!), посадил рядом со мной и подмигнул: мол, не мешай списывать. А мне что? Пожалуйста. Но вот диктуют: «Наличники были украшены мелкой резьбой». Пишу. Он списывает. И вдруг толкает меня локтем и шепчет:
— Что ты написал! Ведь «мелкая» через «ять» пишется!
— Нет! Отстань!
— Ну как же: ведь «мелкая» от слова «мел», а мел через «ять» пишется…
И уговорил, сукин сын! И написали через «ять» и получили по двойке, а это значит — переэкзаменовка и испорченное лето! Вот и делай людям одолжение!
И много еще вспомнили мы гимназических историй, а потом, конечно, солдатские дни: Лаппенранту, фельдфебеля, все прелести службы «царю-батюшке». Вдруг Владимир Николаевич вынимает длинную бумажку, дает мне: «Помните?»
Как же не помнить! Вот он, свидетель наших солдатских театральных гастролей по Финляндии! С одной стороны по-русски, с другой по-фински. Смотрите!
Потом: «Fedja raukka» — «Бедный Федя», «Farfarikuranti» — «Фарфоровые куранты», духовой оркестр, романсы, скрипка, виолончель, тантаморески. Концерт как концерт, но солдатский, поэтому только перед дамами напечатано k-va и v-va — госпожа и мадемуазель, а перед нами ничего, ибо солдат ничто и уж, во всяком случае, не господин! В заключение Tanssi до двух часов ночи.
И все это, как сказано в русском тексте на обороте, «в гор. Куопио. В воскресенье 26 февраля 1917». А вчера была революция!
И когда мы через два дня вернулись на базу в Лаппенранту, слово «революция» звучало все чаще и чаще и все громче. Но офицеры отрицают… Из крепости нас не выпускают… И вдруг — приказ номер один: отдание чести отменяется, «во фронт» отменяется, «ты» отменяется, в морду — отменяется… Уррра!! Ищут полковника, но он сбежал…