И жили и работали мы в эти дни в театрах, не делая серьезной попытки отразить на сцене политику, жизнь и чаяния народа. Проскальзывали политические шутки и остроты, но в общем сценический юмор этого периода был юмором бытовым, «домашним». Именно поэтому почти все мы растерялись, когда после Октябрьской революции жизнь потребовала от нас юмора политического — не только веселого, но и злого, бьющего, уничтожающего, издевающегося, заражающего ненавистью. А мы умели не бить, а царапать, не издеваться, а посмеиваться, не ненавидеть, а брезгливо отходить в сторону…
После окончания этого сезона наш театр выехал на гастроли в Одессу. Когда спектакли уже подходили к концу, пришли ко мне двое, по внешнему облику интеллигенты.
— Здравствуйте, Алексей Григорьевич. Мы за вами. Едемте в Ростов.
— Куда-а?
— Мы организуем там театр вашего стиля и прилетели за вами.
— Даже прилетели? Почему такая спешка?
— Проехать нельзя: Махно.
— А кто это «мы»?
— Группа… Ннну-у-у… состоятельных людей… любителей искусства… театра… А чего вы улыбаетесь?
— Так… Ничего…
А мне вспомнился точно такой же разговор в прошлом году: Петроград, Жарковский, «Гротеск»… И я невольно улыбнулся.
Оказалось, что театр еще только строят: отделывают подвал в большом доме страхового общества «Россия». Труппы еще нет, и если мы договоримся, то просят меня помочь набрать артистов. Я соглашаюсь только конферировать, руководить театром не хочу. Но оказалось, что-этого и не нужно: приглашен один из лучших провинциальных режиссеров, Николай Иванович Собольщиков-Самарин. Очень хорошо. Я его знаю: помимо того, что Собольщиков — прекрасный режиссер, он очаровательный человек.
Это сразу подвинуло вперед наши переговоры. Отсыпав кучу денег на авансы и на дорогу актерам, мои новые хозяева улетели в Ростов.
Законтрактовал я нескольких артистов из нашей труппы, еще кой-кого и поехал за актерами в Киев. Попутчицей была моя старшая сестра, Раиса Григорьевна, петроградский профессор педагогики. В дороге поезд наш наскочил на впереди стоявший состав, и произошла катастрофа, в которой ни сестра, ни я только каким-то чудом не пострадали; в нашем купе студента сбросило с верхней полки, и он сломал руку, а первые вагоны с немецкими солдатами разбило в щепы, из-под обломков вытащили десятки трупов.
Я возмущался беспорядками на железных дорогах, но сестра с полной убежденностью утверждала, что гибель немецкого эшелона, конечно, не случайна, а подготовлена, и говорила: «Скорей бы, скорей не видеть их больше, скорей бы к нашим милым красноармейцам!» Это звучало как-то странно. Что все эти оккупанты, петлюры и гетманы, сичевики и «самостийники» — дрянь, это мы хорошо знали, но что там, за большевистским рубежом, — «милые красноармейцы»… Но не верить сестре, ее искренности и, главное, убежденности я не мог… Уже не раз общение с ней заставляло меня многое пересматривать, о многом менять мнение.
…В Киеве мы с сестрой расстались. Эта встреча с ней, этот разговор нанесли удар по моему аполитичному сознанию. Но, как бы по инерции, я продолжал метаться по горящей земле.
Здесь мне хочется отвлечься и рассказать о моем друге, моей старшей сестре.
Разносторонне образованный человек, блестящий педагог — теоретик и практик, она много работала с Надеждой Константиновной Крупской. В свои восемьдесят девять лет она еще читала лекции в педагогическом институте в Алма-Ате. В марте 1965 года в журнале «Педагог» была напечатана статья о ней — «Жизнь большая, красивая». Автор Р. Иржанова упоминает ряд ее брошюр и особенно выделяет последнюю работу «Дидактические очерки».
А еще до революции она написала два романа: «На ущербе» и «Недавнее». В книге «Воровский» автор ее Н. Пияшев пишет:
«Однажды Воровский получил… (в 1912 г. в вологодской ссылке. — Ал. Ал.) толстый роман «На ущербе». Открыв первую страницу романа, Воровский увидел «Посвящение» от автора: «Ба, да это старая знакомая — Раиса… Вот уж не ожидал!»
И еще мои совсем уж старинные воспоминания об этой моей сестре. Когда я и брат мой были мальчишками, она, уже студентка, формировала наше мировоззрение и редактировала наш гимназический журнал — еще не революционный, но уже антимонархический, нечто вроде прототипа наших сегодняшних стенных газет, но нелегальный. Позабыл я, как назывался этот журнал. Написал сестре. И она ответила: