Когда я позвонил ему, он не подошел к телефону — волновался, отдыхал, готовился к спектаклю и просил прийти вечером в Большой драматический театр, где он в то время служил, что я с удовольствием и сделал. А удовольствие было большое. Кто играл! Отелло — Юрьев, Дездемона — Мария Федоровна Андреева, Яго — Николай Федорович Монахов!
После спектакля у себя дома Юрий Михайлович разошелся — шутил, рассказывал смешные эпизоды из своей театральной жизни. Один из этих рассказов, очень характерный для Юрия Михайловича, мне особенно запомнился. Рассказ о том, как он был приглашен в летнем сезоне сыграть несколько раз немецкого наследного принца в пьесе «Старый Гейдельберг». Я видел его в этой роли. Влюбленный юноша, романтик, веселый, компанейский студент — и все же принц, немецкий принц… Юрьев играл и молодую восторженность, и влюбленность, и придворную торжественность в присущих ему сдержанных тонах: не пугал и не смешил.
Сборы были плохие, и антрепренер стал намекать, что ни пьеса, ни гастролер не оправдывают себя. И произошел, как рассказывал Юрий Михайлович, такой диалог:
— Хотите, Иван Иванович, сыграю на сборы?
— Как это?
— Вечером увидите.
И вечером он играл «на полный ход». Конечно, без вульгаризации, без грубого нажима, а просто в другом ключе: вместо лирики — сентиментальность, вместо интимных переживаний — бурные страсти, все это абсолютно в рамках театрального приличия, но подчеркнуто.
После спектакля прибежал антрепренер.
— Юрий Михайлович! Вы кудесник! Смотрите, что делается. Смеются! Плачут! Прелесть! Ну теперь пойдут сборы! Я всегда говорил, что Юрьев — чудный артист! Прошу вас сегодня отужинать со мной!
И вот во время этого ужина-надежды, ужина-поощрения Юрьев, выслушав все панегирики, сказал своим чопорно-холодным тоном:
— Так вот, уважаемый Иван Иванович, должен вас предварить, что таким образом играть я больше никогда не буду…
В этом весь Юрьев!
Когда пришел к концу срок моей командировки и надо было возвращаться в Москву, у меня заболела нога. Так как ни трамваев, ни извозчиков в Петрограде не было, потащился я пешком в домашней туфле с Лиговки на Дворцовую площадь в учреждение, где нужно было получить обратный билет. Но командировка была просрочена, и билета мне не давали — стали гонять из комнаты в комнату. Раздраженный, обессиленный, стоял я в каком-то коридоре возле комнаты, где уже побывал, не решаясь войти в другую… Вдруг:
— О! Товарищ Алексеев! Что вы здесь делаете? И чего это у вас выражение лица прямо как с кладбища? — услыхал я абсолютно южный говор. Рядом со мной стоял полный человек, улыбающийся, казалось, не только лицом, но и руками, животом, всей фигурой.
— Не узнаете? Уточкин.
Должно быть, на моем лице толстяк прочел такое удивление, что счел нужным успокоить меня:
— Не бойтесь, я не Сергей Исаевич с того света, это я взял себе его фамилию за псевдоним.
— Вы артист?
— Что я, с ума сошел?! Я — администратор.
— А-а… В каком театре работаете?
— В театре?! Ха! В театре пусть работают шлапаки (слово это я запомнил, но что оно означает, забыл спросить)! Я уполномоченный по Шаляпину. Ну, вожу Шаляпина.
— О-о… А я и не знал, что Федор Иванович здесь, в Петрограде!
— Вы не знали? Так я тоже не знаю! Он вовсе в Симферополе, а здесь его вагон.
— Подготовляете его гастроли?
— Какие могут быть гастроли? Я приехал за его семьей. Или нет, кажется, за вещами, не помню.
— Как это не помните? Ничего не понимаю.
— Ну я забыл, что у меня в командировке написано, вещи или семья, факт тот, что Шаляпина я не привез, а вагон колбасы-таки привез. А вы что привезли? Что увозите? Ничего?! Как — ничего? Нет, честное слово, шлапак! Едет из Ростова пустой! Там же рыбец!! А туда везите камешки для зажигалок, там они на вес золота, и очень портативно. Не хотите? Как хотите. Ну а что вы здесь стоите, как бедный родственник?
Узнав про мою беду, Уточкин рассмеялся:
— Шлапак! Билет ему нужен! Тоже проблема! Идемте!
Не знаю, что подействовало — имя Шаляпина или симферопольская колбаса, но через пять минут билет у меня был.
Приковылял я домой, а там ждет самая старшая моя сестра Ольга, та самая сестра, которую в 1905 году, когда нас выслали за границу, привезли на вокзал жандармы. И тут душа моя, разум мой повернулись на сто восемьдесят градусов: полярные они люди, этот лже-Уточкин и иже с ним и сестра Ольга и те, кто с ней.
Была она по тогдашним понятиям человеком со странностями: небольшого роста, одетая по каким-то своим правилам гигиены, вооруженная тремя пенсне: одно для чтения, другое для улицы, третье вообще для жизни. Вечно углубленная в свои мысли, благодушно-слабохарактерная в быту и сурово-непримиримая в политике, она принадлежала к той когорте старых большевиков, которые поражали своей огромной эрудицией и своей малой заинтересованностью в благах земных. Партийная кличка ее была «Антонина».