Позднее «Кружок» обитал в подвале кооперативного дома в Старопименовском переулке, откуда в 30-м году его и забрал в свои руки неутомимый Борис Михайлович Филиппов.
Из маленького клуба он создал Центральный Дом работников искусств, популярнейший ЦДРИ, с небывалым масштабом работы во всех, кажется, областях искусства и культуры. В нем мы встречаемся уже не только друг с другом, но и с интереснейшими людьми всего мира.
В этом «Кружке» в 20-х годах мы почти ежевечерне после спектаклей встречались с Шлуглейтом, и он, увидев меня несколько раз в «Мобалине» и в концертах, предложил от своего имени и от лица своих компаньонов организовать театр типа «Летучей мыши». Такой «вывеской» во времена нэпа часто прикрывались случайные для искусства антрепренеры. Они открывали кабачки с дивертисментом, ничего общего с «Летучей мышью» не имевшие, но называвшиеся, как у Балиева, театрами-кабаре.
Открыть просто ресторан — хорошей программы не подберешь, не пойдут артисты выступать перед столиками; а Балиев умел в «Летучей мыши» и создать атмосферу театральную и приучить публику, сидя за столами, держать себя как в театре. Но даже ему через четыре года пришлось убрать столики.
Если в театры после революции устремились рабочие, солдаты, матросы, крестьяне, то в кабачки шла иная, специфическая публика. Как вы помните, я говорил уже, что в балиевской «Летучей мыши» никогда не был, но знаю со слов работавших там актеров, что завсегдатаями у них в театре были гурманы от искусства: актеры, эстетствующие адвокаты и врачи, фабриканты, крупные купцы, люди, не всегда разбиравшиеся в искусстве, но считавшие необходимым быть «в курсе», — люди, более или менее отшлифованные; а во времена нэпа театрики типа «Летучей мыши» заполняли спекулянты и ходатаи по их спекулянтским делам, короче говоря — нэпманы и их сподвижники.
Не зная всего этого, я и попался на марку типа «Летучей мыши». Я должен был вести театр одноактных пьес, а после спектакля в этом же зале конферировать в концерте-кабаре.
Однако очень скоро выяснилось, что никакой «Летучей мышью» и не пахнет: пахло жареным из кухни. По залу шныряли официанты с блюдами, хотя нас заверили раньше, что во время выступлений артистов будет полная тишина. Конечно, соответственно не стесняли себя и посетители — нэпманы. Атмосфера создавалась отвратительная и унизительная.
И вот однажды, когда Виктор Хенкин пел «Песенки шута», по залу пробежал шустрый официант (он, очевидно, подавал особенно заслуженному у официантов нэпману) и поставил поднос с блюдами и бутылками на край сцены…
Взбеленившийся Виктор Яковлевич, который в это время пел песню «Бить в барабан велит король», чисто королевским движением ноги столкнул все это со сцены на пол. И хотя после спектакля нас заверяли, что официант уже уволен, что это случайность, которая не повторится, мы оба в кабаре типа «Летучей мыши» уже не появлялись.
Как-то один из посетителей кабаре бросил мне реплику. Хотя остроумие ее было средне-мануфактурного уровня, тем не менее я ответил. Расфуфыренные дамы, сидевшие за тем же столиком, завизжали от восторга: как же, их, очевидно, признанный остряк вступил в полемику с конферансье! И нэпман распоясался, стал говорить пошлости. Беседовать с ним в таком тоне я, конечно, не собирался и перестал замечать его.
Мне приходилось выступать и перед взыскательными знатоками, и перед пресыщенными снобами, и перед неискушенными матросами и рабочими первых годов революции — всяческую публику я видел и легко разговаривал с ней. Но таких зрителей, нагло-самодовольных и торжествующих, как они думали, свой реванш, я еще не видал. Внезапно разбогатевший хам-нэпман с супругой, да еще за столом, в обстановке, располагающей к амикошонству и бесцеремонности, вызывал чувство брезгливости. И я впервые растерялся.
Как с ними разговаривать, я не знал: они считали себя умнее, остроумнее, находчивее и, главное, богаче любого конферансье, и мои колкости и остроты отскакивали от их толстой кожи, а их остроты были на грани неприличия и за гранью пошлости, они парализовали мой язык, заставляли цепенеть мой мозг. Ежевечерне, прежде чем начать концерт, я долго стоял за занавесом и потом выталкивал себя на просцениум за шиворот. До сих пор я с отвращением вспоминаю этот мучительный период моей театральной жизни.