Приехал он в Москву растерянным, страшно огорченным: его, Хенкина, несправедливо освистали за рассказы проверенные, тысячу раз читанные!
— Скажи, объясни, в чем дело? — кричал он мне. — За что? Какой может быть антисемитизм, когда я сам еврей и, ты знаешь, люблю свой народ?..
А он любил свой народ! Когда в 1913 году в Киеве разбиралось в суде громкое «дело Бейлиса», которого ложно обвинили в том, что он убил русского мальчика для совершения религиозного ритуала, как волновался Хенкин, как страдал он, боясь, что евреи будут оболганы, опозорены, и как ликовал, когда выяснилось, что весь процесс был результатом грязной провокации, лжи и клеветы, и Бейлис был оправдан!
Этой же весной, как только театральный сезон окончился, задумал Хенкин театральную поездку с группой молодежи и предложил мне вести конферанс, режиссуру и руководство. «Поедем в основном в Ростов, там тебя и меня хорошо знают», — настойчиво уговаривал он меня.
И уговорил. В этой поездке я впервые встретился с молодым артистом, жаждавшим стать конферансье, — с Мишей Гаркави. О нем поговорю, когда речь пойдет о конферансе вообще.
Заехали мы в сакраментальный для Владимира Яковлевича город, где он претерпел эти неприятности.
Там я выпустил его сперва в старинном водевиле, потом мы вместе конферировали, и только когда симпатии были твердо завоеваны, он выступил с рассказами (разумеется, не теми!). И имел огромный успех и не мог не иметь его.
Хенкин, конечно, был чудесным, своеобразным драматическим актером, но он раньше всего был неповторимым рассказчиком. А между тем последние двадцать — двадцать пять лет он гордился положением драматического актера и почти стеснялся, когда его называли рассказчиком.
Хотя он и читал советских авторов: В. Ардова, П. Романова, М. Зощенко, но то малое уважение, которое тогда оказывали эстрадному искусству, а юмору в особенности, больно ударяло по самолюбию этого избалованного успехом и любовью публики артиста.
Хенкин знал, что каждая его удачная роль в Театре сатиры будет захвалена и общественностью и прессой, каждая неудачная будет благожелательно не замечена; но он знал и то, что каждый его рассказ, блестяще рассказанный, не будет замечен, а каждый неудачный будет охаян, публично заклеймен, забросан эпитетами «тривиальный, мелкотравчатый, пошлый»… И это заставило его, неповторимого рассказчика, быть только отличным актером.
Предельно отточенное мастерство Хенкина-рассказчика было результатом огромной работы над собой и, конечно, чудесного дарования. Даже какая-то маленькая, с трудом уловимая неправильность речи, то ли легкая картавость, то ли южная манера пропускать двойные согласные («непремено» вместо «непременно»), — даже эти недостатки придавали своеобразие его чтению. Я говорю «чтению», но по сути дела это неверно: Хенкин был именно рассказчиком, а не чтецом. Чтецов (увы, не всегда мастеров чтения!) у нас достаточно, но рассказчиков нет или почти нет.
В чем же разница? — спросит читатель. Мне кажется, вот в чем. Можно читать, оставаясь самим собой, не перевоплощаясь, передавать мысль автора, создавать образы, почти не меняя голоса, выявлять характеры или свое к ним отношение легкими изменениями интонаций — это делает чтец.
А можно почти театрализовать рассказ, жить жизнью персонажей, сколько бы их ни было, жестикулировать их жестами, а иногда говорить их голосами, во всяком случае, их полнокровными интонациями — это и есть, мне кажется, то искусство, которое называется «быть рассказчиком», это и значит рассказывать, а не читать рассказ.
И то и другое — дело очень ответственное, и то и другое требует от исполнителя большого умения, огромного мастерства. Ведь когда поет средний певец, человек, купивший билет, более или менее охотно слушает его: сам он не умеет так петь; когда танцует средний танцовщик, зритель может смотреть его не без приятности: он не умеет так танцевать; но когда читает средний чтец, зритель протестует (к счастью, про себя) — ведь средне прочитать вслух могут все, кроме косноязычных!..
Так вот Хенкин рассказывал рассказы так, как не мог рассказывать не только средний человек — никто так не мог!
Я написал «создавать образы, иногда говорить их голосами». Да, Хенкин играл почти за всех, он двигался по сцене, его герои шепелявили, гундосили, заикались, хрипели и, конечно, говорили на местных наречиях, которыми он владел в совершенстве. Ему не надо было подробно рисовать характерные черты своих персонажей — одним, но сочным жестом, одной, но ярчайшей интонацией он высмеивал их; да и некогда было ему давать развернутые характеристики: на него наступал уже следующий герой рассказа, а там третий, четвертый… И каждый требовал немедленной и четкой, исчерпывающей характеристики — ведь у Хенкина автор никогда в разговор не вмешивался, авторских пояснительных ремарок у Владимира Яковлевича в арсенале не было. Никаких «сказал он», или «отвечала она», или «замолчали они»!