Как же Владимир Яковлевич достигал всего этого, когда и как он работал над рассказом? Когда? Всегда. Утром, просыпаясь, он лез под подушку и извлекал из-под нее рассказ, который вчера, засыпая, держал в руках. За завтраком он все еще читал его, а по дороге в театр обращал на себя внимание прохожих тем, что бормотал и жестикулировал — жил жизнью людей из рассказа… И весь день был пронизан сознательной или подсознательной работой.
Как он работал? Сперва он несколько раз прочитывал рассказ про себя, затем читал-бормотал и только после этого читал вслух самому себе. И начиналась работа над разделыванием и отделыванием рассказа. Неинтересные места, длинноты, описания, повторы вычеркивались. Малопонятные и труднопроизносимые слова изымались. Потом разрабатывалась конструкция фразы: «Вошел человек, принесший письмо, в котором…» превращалось в «Ага! Письмо? Ин-тересно!..» Длинные периоды сокращались или разрывались на короткие. «Я, конечно, пришел бы к вам, если бы был совершенно уверен, что мой приход при данных обстоятельствах принесет хоть какую-нибудь пользу». Этот моноложек превратился бы у Хенкина в: «Прийти к вам? Нет. Бесполезно! Не те обстоятельства!! Да-с!!» Такие короткие фразы и динамику усиливают, и внимания не утомляют, и делают речь житейской, разговорной, рассказчицкой.
Когда книжность, тягучесть, плоскость речи были побеждены, Владимир Яковлевич заводил короткое знакомство со всеми людьми, жившими в рассказе. Теперь составлялись (в памяти и на полях) анкеты на каждое действующее лицо — пунктуальные, придирчивые. Фиксировались и значительные данные и самые мелкие детали: рост, отсутствие зубов, лысина, шепелявость, темперамент, национальность, материальное положение, нахальство или робость, профессия, отношение к Советской власти и взаимоотношения с соседями, жадность и скупость, мозоли и радикулит, насморк и мигрень, близорукость и беременность, склонность к подхалимству, быстрота или заторможенность речи, новые штиблеты и незастегнутая пуговица. Все он видел у своих будущих подопечных!
Во время работы над рассказом Хенкин становился назойливым, нудным человеком. Есть люди, которым все мешает работать. Я, например, при посторонних не могу работать над пьесой ни как актер, ни как режиссер, ни как автор. Я стесняюсь. Иногда надо бы посоветоваться, а мне неловко. Даже когда уже все готово, и тогда я боюсь чужого взгляда, мнения, даже похвалы…
Хенкин был артистом другого толка. Он мог свой рассказ или свою роль еще полуфабрикатом читать где и кому угодно. Он проверял себя на любом слушателе, будь то умный или бестолковый человек, специалист или профан. А уж нам, близким людям, житья не было.
«Скажи, так или так лучше? Как ты думаешь, оставить это или выбросить? Как, по-твоему: это не скучное место?» — такие вопросы сыпались при мимолетной встрече, он кричал их мне в окно, задавал во время ужина в «Кружке». Одержимым был в эти дни Владимир Яковлевич!
Трудился он много, очень много и, конечно, хорошо знал дорогу к уму и сердцу своего зрителя, знал, почему и за что любят его, но не прочь был иногда пококетничать своим якобы недоумением: «За что?»
Как-то я прочитал стенограмму вступительного слова Соломона Михайловича Михоэлса к творческому вечеру В. Я. Хенкина в 1944 году. Большую речь, анализирующую талант Хенкина, сказал этот ярчайший мастер и знаток сцены и слова, но и он поверил Володиному недоумению»! Вот маленькая выписка из этой стенограммы:
«Владимир Яковлевич однажды спросил меня:
— Вот меня поражает, я пытаюсь отгадать, почему самая обычная фраза, произнесенная мною, смешит публику? Я не успеваю иногда выйти, едва сделаю какое-то движение — зрители смеются! Мне самому это кажется непонятным…»
Ах, какой наивный мальчик этот Хенкин! Непонятно ему. Повторяю, очень понимал, для этого смеха и работал и как работал! И только когда большим повседневным, кропотливым трудом совсем отчеканивал свой рассказ, только тогда нес свое роскошное богатство смеха на сцену и швырял его в зал полными пригоршнями!
Я говорю «швырял», потому что Хенкин на сцене не был хладнокровным артистом, читающим для не знакомых ему людей. И это не был расчетливый мастер, отдающий зрителям то количество своего мастерства, которое им полагается «согласно купленным билетам». Нет! Не существовало для Хенкина рампы, и не было в зале «чужих»; он отдавал все, что у него было припасено, и с первых же слов становился вашим хорошим знакомым, интереснейшим собеседником, ибо он рассказывал вам, да, именно вам лично, о том, что он подслушал, подсмотрел и что, собственно говоря, вы сами видели и слышали, но не подметили в этом смешного или гнусного, нелепого или вредного.