Вот на сцене ярчайший представитель вымирающего амплуа комик-буфф — Григорий Маркович Ярон. Если другие актеры, очень талантливые или просто талантливые, могут играть и комиков, и простаков, и резонеров, то Ярон — только комик, потому что он был вообще смешным человеком. Смешным на сцене, смешным в жизни, смешным, когда говорил, и смешным, когда слушал; у него был смешной рост, смешной голос и смешные, веселые ноги! Но природные комические данные есть у многих актеров; и у домашних остряков и у дилетантов, а о Яроне можно было бы сказать, что он — профессионал смеха, он математик смеха, он… химик смеха. Ему были известны дозы, смеси, рецепты, вызывающие смех, улыбку или хохот, а если он ошибался, если смеха не было, он настойчиво, из спектакля в спектакль, менял пропорции, интонации, заменял слова, переставлял их, пока от перемены мест не изменялась сумма, то есть пока равнодушие в зале не взрывалось хохотом!
А вот Владимир Сергеевич Володин, тоже опереточный комик-буфф, а другой!
Если Ярон точно знал химию смеха, то Володин не разбирался ни в химии, ни в смехе! Он не искал смеха, не предлагал вам его: если самому на репетициях было забавно и смешно, то и вам на спектакле было смешно и уютно!
Оружием Ярона был смех, переходящий в хохот, оружием Володина — улыбка, переходящая в смех. Юмор Ярона был, так сказать, вненациональным, он в равной мере будоражил зрителя в венской, во французской и в советской оперетте, заставляя вас корчиться от смеха, подталкивать локтем незнакомого соседа, а юмор Володина — это русский юмор, тоже иногда взрывчато-смешной, но по большей части добродушно-улыбчатый, полный непосредственности, он был сродни именно русскому зрителю, все грани его юмора особенно ярко сверкали в советской комедии!
А вот в венской оперетте, во фрачных ролях, рядом с элегантным Яроном он был немножко неуклюжим, парвеню, чужим среди великосветских снобов. Режиссерские объяснения и толкования он выслушивал, но… не впитывал их, замысел автора, его ремарки (а частенько и текст) не были обязательными для этого неорганизованного таланта, все это заменялось интуицией: как он чувствовал, так и играл!
Вот идет репетиция оперетты «Взаимная любовь». Молодая пара поет любовный дуэт. Старый колхозник Егудкин неодобрительно относится к этой любви и садится поодаль на скамейку, мол, ни смотреть, ни слушать не хочу… Но вдруг он вскакивает и бежит в другой конец сцены, отмахиваясь обеими руками, очевидно, от пчел… Влюбленные продолжают петь, но смотрят уже не друг на друга и не на дирижера, а на Егудкина… А на него, очевидно, напал уже весь улей, и он вовсю воюет с ним!.. Репетиция останавливается…
Я (очень укоризненно). Владимир Сергеевич, нельзя же…
Е г у д к и н (не Володин — он весь в образе). Тш-шш-шш-шш!
И он лицом, всей фигурой так искренне просит извинения, что я замолкаю, а он на цыпочках идет на свою скамейку…
Все дальнейшие репетиции шли без помех. Но, увы! На премьере бой с пчелами был сыгран! Мастерски! Зал хохотал, и любовный дуэт пропал! Потом, когда молодые певцы напали на него, Володин клялся и божился, что сам не знает, как это у него получилось: он внезапно почувствовал (интуиция!), что Егудкин в этом месте не может сидеть безучастно, а в роли ничего нет! Ни слова! И он с очень наивным лицом и еще более наивным тоном бормотал:
— А пчелы спасли положение…
На следующих спектаклях я вынужден был отодвинуть дуэт на полторы минуты — для пчел; все равно все, кто находился на сцене, и наиболее любопытные оркестранты в этом месте поворачивались, смотрели на согбенную, удрученную фигуру Егудкина и смеялись. Так пусть — решили мы с певцами — уж лучше отвоюет, тогда споем!
Вот как по-разному обслуживали эти комики публику смехом! Но не только мастера, но и молодые артисты этого театра любили именно это искусство, любили оперетту, и потому, талантливые или просто способные, они были ценны именно в этом театре.
Но время шло, а театр стоял на одном месте… Уже в Камерном очень интересно и, конечно, без малейшего привкуса эротики или пошлости поставили лекоковскую «Жирофле-Жирофля» с прекрасным текстом Арго и Адуева: уже в ТРАМе[13] молодежь в униформе, а то и просто в трусах задорно и непринужденно разыгрывала не то оперетты, не то водевили из своей жизни, а театры оперетты с целомудренным упорством играли все так же и все те же нецеломудренные немецкие фарсы в кустарных переводах. Ни прекрасная музыка, ни первоклассные певцы и певицы, ни талантливые комики — ничто не могло освежить атмосферы застоявшейся пошлости.