— Что? Опять написали? Ну приходите вечером, часов в девять…
Прихожу. Он бродит по квартире: небритый, нечесаный. Шлепанцы шлепают, разлетайка разлетается — типичная хандра. Где уж тут юмором заниматься… И действительно, не успел я дочитать второй куплет, как Сахновский прервал меня:
— Нет… не то…
И пошел старый разговор:
— Не то? А что — то? Может, так? Нет? Так как?
Я чувствую, что начинаю закипать. А он бубнит:
— Семь строк… Ха… Это же нелепость… Где вы видели такую куплетную форму?
— Ну выбросьте последнюю строчку…
— Да что там «строчку»… И шесть плохо… Ведь частушечная форма у вас… Значит, четыре строки и две — повторяются.
— Ну и выбросьте еще две… — говорю спокойно, но чувствую, вот-вот взорвусь…
И вдруг — звонок. Входят приятели Юрия Сергеевича — театральный художник и оркестровщик. Работа, конечно, побоку, и я собираюсь уходить.
— Куда вы, — удерживает Сахновский, — разве нельзя посидеть так просто, без работы? Выпьем, закусим.
После того как мы выпили и закусили, Юрий Сергеевич подошел к роялю, взял листок с моими стихами и стал что-то подбирать. Потом, уже улыбаясь, сказал:
— А знаете, это хорошо, шесть строк… Вот здесь слегка изменим слова, может быть, одно-два слова повторю… Да, шесть строк — это хорошо, но семь — это абсурд! Седьмую долой!
Я отмалчиваюсь (рад, что две строчки амнистированы!) и на сей раз окончательно ухожу, хотя гости — люди неординарные и разговор что ни час становится интереснее и оживленнее, но уже три часа ночи. А в шесть утра звонит телефон. Просыпаюсь…
— Алексей Григорьевич? Знаете, седьмая строчка у вас — просто замечательная вещь! Я там придумал…
И он долго не давал мне спать, объясняя прелесть семи строчной музыкальной формы…
И я понял: этому талантливому, но уставшему серьезному музыканту скучно было возиться с моей опереттой, и только в веселом «послетрапезном» настроении он мог творить веселую музыку! С тех пор я приносил ему стихи только после обеда или ужина, и тогда работа была увлекательной и продуктивной, все указания его были остроумны, все требования исполнимы!
К тому времени, когда театр выпустил оперетту «Женихи», у нас с Юрием Сергеевичем дело подошло к концу, и нас пригласили к двенадцати часам дня читать и играть труппе пьесу и музыку нашего «Людовика».
И вот уже первое мое с театром «разнопонимание». В назначенный день я, как всегда, за четверть часа до начала был в театре. Оказалось, что я первый. В двенадцать пришел Сахновский. В половине первого — артист Друц.
— Скажите, пожалуйста, — робко спросил я, — читка назначена на сегодня или я перепутал?
— А как же? Назначена.
— Вероятно, на час?
— Нет, на двенадцать.
— Так почему же… Отчего же… никого? А?
— Как — никого? А я? — сострил Друц, потом прекрасно игравший в «Людовике», и милостиво добавил:
— Не волнуйтесь, к часу соберутся. У нас всегда так.
И верно, к часу если не собрались, то, во всяком случае, начали собираться…
Хотя со всеми «премьерами» театра я был хорошо знаком, мы часто встречались в концертах и каждое лето по утрам — в саду «Эрмитаж», где наши театры стояли рядом, но все-таки я волновался и боялся, не найдут ли они мою пьесу «неопереточной». Однако читка окончилась благополучно: комедия труппе понравилась. Музыка была признана приятной, местами мелодичной, местами пародийной, чего мы и добивались.
И начались репетиции. Хотя традиция опаздывания на них осталась незыблемой, во всем остальном, к моему приятному разочарованию, работать было легко.
Правда, иногда мой текст, мои шутки погибали под ливнем доморощенных острот и каламбуров, и, конечно, первое место среди выдумщиков занимал Григорий Маркович Ярон. Каждое нейтральное слово в пьесе рождало в его мозгу шутку, каждая шутка перерождалась в анекдот, каждый анекдот превращался в буффонаду, и я дрался против одного, соглашался с другим и радовался третьему его изобретению! И надо сказать, что его находки, внешний вид и игра очень помогли успеху пьесы. Фонтан юмора несколько упрощенного характера и меньшего масштаба бил из недр фантазии Владимира Сергеевича Володина.
Пьеса изменялась, наливалась, распухала от острот, новых, старых и старинных; их извергали из себя все — премьеры (комические, лирические и танцевальные), хористы, статисты, бутафоры, осветители и рабочие! И отвести эти вулканические извержения я был не в силах: как я ни боролся с ними, кое-какие остроты времен даже не Людовика, а Навуходоносора мертвой хваткой впились в текст…