Вернувшись в конце ноября в Петербург, где об его отсутствии горевали и в клинике, и среди больных, Боткин с наслаждением набросился на свои привычные занятия и поработал так усердно, что летом для восстановления сил должен был съездить опять на морские купания в Трувилль. В том же году он был избран председателем старейшего нашего медицинского общества – «Общества русских врачей в С.-Петербурге» – и нес эту обязанность вплоть до самой смерти.
В последующую за тем зиму, в конце 1878 года, посетила приволжский край левантийская чума, к великому счастью для России ограничившаяся небольшим пространством и по месту наибольшей своей интенсивности вошедшая в историю медицины под названием «ветлянской чумы». Для полноты настоящего очерка необходимо упомянуть о ней, потому что эпидемия эта вовлекла Боткина в тот весьма неприятный инцидент, который чрезвычайно тяжело отразился на нем нравственно и физически и связал его имя с именем дворника Наума Прокофьева. Сущность данного инцидента в том, что Боткин в начале 1879 года подметил при обследовании многих своих городских и клинических больных необычно частое опухание лимфатических желез по всему телу и, поставив его в связь с «ветлянской эпидемией», полагал, что такая патологическая особенность служит признаком дальнейшего распространения чумы и возможного заноса ее в Петербург. Вскоре после этого ему представился в клинической амбулатории больной – дворник Наум Прокофьев, – у которого быстрое опухание желез всего тела было выражено особенно сильно, и Боткин, подробно проанализировав случай в присутствии студентов, признал его настолько сомнительным, что счел необходимым подвергнуть больного самому всестороннему наблюдению и строжайшему отделению от остальных больных. Диагноз чумы поставлен был публично, и беспристрастие биографа заставляет нас признать, что в этом случае Боткин поступил чересчур поспешно и опрометчиво, не взвесив последствий оглашения факта такой потрясающей общественной важности, а только руководствуясь его научным интересом. Весьма естественно, что известие об этом в тот же день с быстротою молний разнеслось по столице и произвело страшную панику, – имя Боткина было слишком авторитетно, чтобы сомневаться в диагностике, и огромное большинство приняло ее как официальное признание появления «ужасной гостьи» в Петербурге. Но когда прошло несколько дней и состояние Наума Прокофьева вместо ожидаемого ухудшения стало постепенно улучшаться, тревога в городе улеглась, зато печать с яростью обрушилась на Боткина, и его славное и ничем до сих пор не запятнанное имя, которым так справедливо гордилась Россия и русская наука, сразу сделалось мишенью ежедневных нападок и самых обидных оскорблений, доходивших до нелепости: его обвиняли и в отсутствии патриотизма, и в каком-то заговоре с англичанами, а Катков в «Московских ведомостях» утверждал, что Боткин напустил тревогу исключительно ради спекуляции, чтобы уронить на бирже курс рубля и сыграть на его понижение. Несколько недель продолжалась эта жестокая травля, – и как ни велико было самообладание Боткина, как ни старался он бодриться и замкнуться в сознании честно и профессионально исполненного долга, повторяя себе и близким известное изречение Галилея: «Е pur si muove!»,[2] она произвела на него глубокое, неизгладимое впечатление; он лишился сна, аппетита, все его нравственное существо было потрясено, потому что тут впервые его детски доверчивое и благодушное отношение к людям встретилось с людской жестокостью и несправедливостью в той их грубой и стихийной форме, которая мгновенно перечеркивает все прежние заслуги человека и без всякой пощады предает казни вчерашнего кумира. Сам Боткин до конца жизни, по всей видимости, сохранил убеждение, что все тогдашние нападки были несправедливы, что диагностика его была верна, что Наум Прокофьев и все остальные больные, у которых наблюдались аналогичные явления, носили на себе несомненные признаки предвестников чумной эпидемии, и если болезнь не развилась у них в полную и ясную картину, то только потому, что очаг эпидемии на Волге быстро потух благодаря частью энергичным мерам правительства, частью – тому, что в воздухе произошли неуловимые атмосферные изменения, неблагоприятные для доразвития и распространения эпидемии, и она приостановилась в Петербурге. Прав он был или не прав? – решить могут только позднейшие наблюдения, если встретится крайне нежелательная возможность произвести их снова при подобных же условиях.
Но если этот эпизод оставил неизгладимый след на здоровье Боткина, как есть основание предполагать, то едва ли нравственное впечатление от него могло остаться долго в нем, потому что общество не только скоро забыло историю с Наумом Прокофьевым и продолжало обращаться за помощью к своему незаменимому консультанту и врачу, но доказало ему самым ярким и очевидным образом, как высоко и горячо ценит его заслуги и достоинства. В 1882 году почитатели и ученики Боткина задумали устроить празднование 25-летия его деятельности, и как ни старался он по скромности отклонить от себя всякие внешние манифестации, оно произошло 27 апреля и отличалось необыкновенной импозантностью вследствие стечения на него при совершенном отсутствии официального участия такой многочисленной публики, какая едва ли когда-нибудь до того собиралась на наших юбилейных торжествах. Происходило торжество в здании городской думы, в число гласных которой Боткин незадолго перед тем был выбран; здесь тянулась такая длинная вереница поздравлений от различных учреждений, обществ и лиц, что, приехавши в думу в 11 часов утра, юбиляр должен был до половины четвертого выслушивать обращенные к нему адреса и речи с самой лестной оценкой его заслуг и трудов; он был чрезвычайно взволнован и сильно сконфужен, тем более что, находя по своей природе главный смысл своей жизни в труде и не будучи в состоянии обходиться без него, считал все эти похвалы в действительности незаслуженными и преувеличенными. В тот же вечер состоялся юбилейный обед по подписке, на котором участвовало около 400 человек и между ними, кроме врачей, находились все видные представители столичной образованной среды. На обеде получено было множество поздравлений из разных концов России, показавших, какой сочувственный отголосок встретил и в провинции почет, возданный знаменитому юбиляру; все университеты и большинство ученых обществ, в которых он не состоял еще почетным членом, выслали к этому дню ему дипломы о награждении этим званием. Здесь кстати отметить, что в конце своей жизни Боткин состоял членом 33 учреждений и ученых обществ, и в том числе 9 иностранных.