Наступило отрезвление от романтического увлечения революцией. Но с разочарованием пришли тоска и отчаяние. В дневнике 1919 года Дурылин запишет: «Годы 906, 907, 909 — годы моей погибели». Он всё время думал о самоубийстве и плакал, запершись в своей комнате. Мысли о Мишиной судьбе вылились в стихи:
Сергей Николаевич спрашивал «толстовцев» (единственных религиозных людей, которых в то время знал): «почему мне нужно жить», а они говорили ему как надо жить. Он засел за книги. В самые тяжёлые минуты брал Пушкина, и у него нашёл ответ на свой вопрос, «зачем нужно жить»: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. / И, ведаю, мне будут наслажденья: <…> Порой опять гармонией упьюсь, / Над вымыслом слезами обольюсь…»[31] Он исключил для себя возможность самоубийства: «Не хочу убивать себя — не буду никогда, — пишет он Тане Буткевич в 1916-м. — Самоубийство — всегда какая-то ложь, какое бы ни было умное, храброе, тихое, а жизнь — всегда какая-то правда, какая бы ни была глупая, ненужная, грешная»[32].
На упрёк А. С. Буткевича из-за границы, что Серёжа и его товарищи изменили делу революции, забыли своих товарищей, погибших за освобождение народа, предались буржуазному самодовольству, вместо того чтобы дело делать — Дурылин решительно ответил, что они ничего не забыли, но права ли та правда, которую они несли мужикам, «да в чём вообще правда?». «А Вы знаете, что значит задуматься над этим всем и многим другим ещё?» Он упрекает Буткевича в том, что старшее поколение натаскивало молодёжь на революционную деятельность, не дав сформировать свои собственные убеждения. «Нельзя заниматься никакой политической деятельностью, нельзя проповедовать частных решений, частных вопросов, когда нам не ясны самые основные, самые тревожно-властные вопросы бытия… Я глубоко несчастен сейчас. Я болен, но моя болезнь духа, а не тела, та болезнь, в которой, может быть, больше здоровья, чем в ином здоровье здорового человека. Мне горько остаться одному, отойти от близких мне людей (а одним из них были Вы), но лучше для меня, если останусь я совсем один, если я уйду от Вас и всех других, чем если б я остался с вами, поверив в кредит вашей старой правде и истине. Пусть моя дорога будет узка, терниста, извилиста, — но лучше идти своей тропинкой, чем чужой большой, пыльной, утоптанной дорогой!»[33] У Дурылина выработался стойкий иммунитет ко всяким решениям проблем насильственным путём.
Начались годы мучительных раздумий о смысле жизни, своего места в ней, поиски своего пути. Всё значительное и прекрасное на свете создано теми, кто «шёл своим путём, на свой риск, к своей цели, своими ногами. У каждого человека есть единый, верный и точный компас — его „я“, и не послушайся он его хоть раз, нет конца блужданиям»[34]. Придя к этому пониманию в 1907 году, Дурылин уже никогда в жизни не отклонялся от этого компаса, не терял своё «я» ни в каких поисках своего пути, увлечениях, ни в каких жизненных катаклизмах. Его близкий гимназический друг Всеволод Владимирович (Воля) Разевиг[35] хорошо знал это его качество, и когда Тане Буткевич Серёжа показался странным слишком уж большим разбросом своих интересов, увлечений, иногда противоречивостью суждений, Воля — философ по призванию — объяснил, что у Серёжи, как у каждого человека, есть свой центр и своя периферия. Величина и оригинальность центра и служит мерилом человека. У Сережи «периферия очень разноцветная и многогранная, поэтому к разным людям он поворачивается разными сторонами её. И не его вина, что одну такую сторону принимают за всё. И только очень немногие люди знают его настоящую сущность, его центр. Центр же у него есть, и очень большой и оригинальный, и это видно хотя бы из того, что Серёжа постоянно развивается всё в одном направлении…»[36].
35
В. В. Разевиг (1887–1924) — преподаватель, глубокий знаток философии, музыки, искусства.