Цесаревич побледнел, вздрогнул и продолжал с горящими глазами:
— Я видел окровавленную голову Людовика!..
Он оглядел присутствовавших, но некоторые офицеры уже удалились сейчас же после обеда, остались только самые близкие к цесаревичу и великой княгине лица.
— Господа, — мрачно сказал он, — все, что я говорю, конечно, останется между нами, о таких вещах нельзя рассказывать, мало ли что снится… Но этот сон был так ярок, я не могу забыть его… Эта окровавленная голова!.. Мне чувствуется, что сон мой может сбыться…
Его мрачное настроение, его вдохновенный, убежденный голос начали производить тяжелое на всех впечатление.
— Ах, эти сны! — проговорила великая княгиня. — Мой друг, ты всегда придаешь им слишком много значения и напрасно волнуешься. Было бы слишком страшно жить на свете, если бы пришлось верить всем страшным снам…
— А между тем я не могу не верить, — как-то таинственно прошептал цесаревич. — Не только во сне, но и наяву я видел такие вещи, которые способны навек потрясти человеческую душу…
Он вздрогнул, побледнел еще больше и замолчал.
Разговор мало-помалу принял другое направление.
Цесаревич приказал заложить сани и предложил Сергею с ним прокатиться.
Во время прогулки они много и оживленно говорили. Разговор Павла переходил с предмета на предмет, показывая как он глубоко всем интересуется. Он расспрашивал Сергея о деревенской жизни, о провинциальном обществе, о помещичьих нравах.
— Все это так интересно, — говорил он, — и все это так необходимо надо знать. Если бы была малейшая возможность, я бы на несколько лет, скрывая свое имя, отправился один путешествовать по России, чтобы проникнуть во все слои общества, чтобы во всем убедиться, а главное, узнать все нужды русской жизни. Я почти с детства мечтал об этом, но, конечно, это неосуществимая мечта. А между тем сколько неизбежных ошибок, сколько заблуждений — потому, что эта мечта неосуществимая. Я всегда громко говорил и говорю, хоть меня и не слушают, что эти господа жестоко ошибаются, думая будто они все знают и все понимают. Петербургская жизнь, доступная нам, совсем иная, чем вся русская жизнь. Иной раз думаешь обо всем этом, и слишком тяжело становится… О чем задумался, друг мой? — вдруг спросил Павел, пристально всматриваясь в лицо Сергея.
— Прикажете правду сказать, ваше высочество?
— Конечно, и без всяких рассуждений… Если хочешь лгать и кривить душою, так лучше ничего не отвечай.
— Нет, я не солгу. Я задумался вот о чем: слушая слова вашего высочества, соображая все ныне виденное мною и слышанное, мне все больше и больше хочется обратиться к вам с большою просьбой…
— Что такое, говори скорее!
— Ваше высочество, найдите мне местечко в Гатчине, возьмите меня к себе, я вам верно служить буду.
Павел Петрович ласково улыбнулся.
— Спасибо, голубчик, но просьбы этой все же не исполню. И поверь, этим сам себя лишаю большого удовольствия. Если ты расположен ко мне, то здесь ли, там ли — теперь это все равно, но я-то, желая тебе добра и боясь быть причиной многих для тебя неприятностей, я не могу в настоящее время, когда обстоятельства твои уже сложились известным образом, переманить тебя в Гатчину… Поверь, ни тебе, ни мне никогда не простят этого! Живи там, служи, успевай, но в душе оставайся гатчинцем — вот служба, которую я жду от тебя.
Сергею стало грустно, но в то же время он понимал, что цесаревич прав, этого мало, что он о нем заботится и выказывает ему такое расположение, какого пока он еще ничем не успел заслужить.
Он уехал, когда стемнело, и вернулся в Петербург истым гатчинцем.
XXV. ЧЕМ КОНЧИТСЯ?
Поездка в Гатчину произвела на Сергея такое впечатление, что Рено даже испугался.
Сергей до сих пор нисколько не изменился в своих отношениях к воспитателю и с прежней, привычной откровенностью всегда передавал ему каждую мелочь, рассказывал о каждой своей встрече, обо всем, что с ним за день случалось. Рено уже давно понял, что обстоятельства складываются не совсем благоприятно для его планов — Петербург оказывается не станцией по дороге в Париж. Со всех сторон начинают появляться препятствия к достижению заветной цели.