И вдруг: Надо!
А спустя три месяца весь наш совок, почти каждой своей квартирой, слушал восходящую "звезду" эстрады Юрия Шатунова. Слушал "Белые розы", не подозревая, какой привкус у этой песни.
Да и другие песни были не "слаще".
Глава 7:
Жалко так.
В последнее время в группе (в нашей, в "Маме"!) у всех на языке одно любимое выражение: "жалко так..." Придумал эту фразу наш гитарист Саша Ларионов. Однажды мы не очень удачно выступили. Когда шли за кулисы, Саша поморщился и, растягивая слова, произнес: "Жалко так..." Несмотря на паршивое настроение, нас это развеселило.
Хорошие слова, многозначные и универсальные. Кроме оценки ситуации, есть в них еще ирония, которая не позволяет зацикливаться на том, что не получилось. Скажешь себе "Жалко так!" - и покатил дальше, вперед.
Жалко так - значит плохо, убого, недостойно. Но "жалко так" - это еще и переживаемо, не смертельно... фраза годится и в музыкальных спорах, и в политических, при собственном самоанализе и в оценках бывших друзей.
Поэтому главу о первом предательстве Юрия Васильевича мне захотелось назвать именно так.
Популярность "Ласкового мая" мы почувствовали месяца через два после того, как я прокатил первый альбом через "Звукозапись". Голос Шатунова слышался из автобусов и троллейбусов, несся из открытых окон, звучал на дискотеках. Бурный поток, как говаривал незабвенный Евгений Салонов из "Лит. газеты".
Я думал, это только в Оренбурге так. Нет. Друзья приезжают из других городов, рассказывают: и там слышали, и там, и там... Совок слушал нас!
Собственно, что нас будут слушать все, я знал уже во время записи альбома. Почему? Трудно сказать. Что-то внутри подсказывало, что вот это - не то что песни эти, а песни в ТАКОМ исполнении - будут слушать.
Когда мы только завязались работать с Шатуновым вплотную, все мои друзья советовали мне: дурак, что ты делаешь, чем ты занимаешься, с пацаном с каким-то связался - возьми себе нормального солиста, взрослого, серьезного, который не будет срывать репетиций и концертов. Однажды возникла маза, возможность работать в группе, которая создавалась на серьезной базе. Выделили для них огромную сумму - только создавайтесь, ребята... И идея была неплохая - сделать коллектив из одних клавишных. Я долго думал, но отказался. И правильно сделал. Нельзя слушать чьи-то советы, когда дело касается творчества.
Верность собственным принципам вознаградилась популярностью группы. И я ждал: теперь-то эта популярность, наоборот, поможет отстаивать мои принципы и дальше. Особенно в спорах с директором интерната Валентиной Николаевной Тазикеновой. Не тут-то было...
Претензий ко мне со стороны Валентины Николаевны к марту 1988 года накопилась масса. Сейчас, когда нас с ней уже ничего не связывает, я пытаюсь объективно, без былых обид, разобраться в ее придирках. Они были достаточно разные. Одни - справедливые, наверное. Это когда нам с Пономаревым пенялось за выпивки.
Слава Пономарев жил тогда в интернате. Там целая перегородка этажа, несколько комнат, пустовали, одну из них оборудовали под общежитие - и Слава в ней поселился.
Иногда мы с ним отрывались. Получим зарплату (а тогдашнему финансовому положению моему - не позавидуешь! Мама была уже на пенсии - и домой вроде денег надо, и дискотеку оборудовать, и...) - так вот получим зарплату, что-то скроим, возьмем коньячку - и сидим, тоску разгоняем. Что-то вспоминаем. Строим планы на будущее. Откровенничаем. Мы с Пономаревым ничего друг от друга не скрывали. Вот за эти отрывы нам и доставалось от Тазикеновой:
- Почему там пьете?! Детское заведение - не положено!
Я говорю:
- Мы же одни, без детей. Дети сами найдут, где выпить.
Нет, нельзя, и все! В принципе, она права.
Другие ее претензии ко мне я хоть и не принимал, но мог понять, что это претензии не педагога, а чиновника, приставленного к педагогике, с которого в верхах постоянно что-то спрашивали, что-то требовали, а помогать - деньгами, разумеется - и не думали. Поэтому понимаю, откуда шло требование Тазикеновой, чтобы я работал не с одним солистом - Шатуновым, а набрал бы себе минимум - хор. Она постоянно подчеркивала, что семьдесят рублей мне платят не за Шатунова, а за то, чтобы я работал с тремя группами по 15 человек. Им нужен был охват. А мне - один солист, но классный. Это несовпадение интересов шло от интернатской бедности, запущенности. Да что б с каждым ребенком только один взрослый работал?! Да что б его индивидуальные способности развивал? Не было на это у наробраза денег.
Затею сделать из меня хоровика Тазикенова, в конце концов, оставила. После первых интернатских дискотек она увидела, что "Ласковый май" - это не просто амбиция какого-то Кузи, а дело, полезное всему детдому. Мы же для всех работали... Дети под музыку отдыха ли, танцевали. Кроме того, и Тазикенову спасали, когда нужно было заткнуть дыры в многочисленных смотрах художественной самодеятельности и фестивалях, не посрамить "чести интерната".
Но это не означало, что Валентина Николаевна оставила меня в покое. Денег на группу не выделялось, а спрос с меня возрастал. Приходилось на пупе вертеться, чтобы из нашего дохлого аппарата выдоить мало-мальски приличный звук. Но музыкальных эстетов из руководства этот звук не удовлетворял. Доходило до курьезов.
Однажды Тазикенова решила разобраться, почему мы стали работать не вживую, а под фонограмму.
Я ее спрашиваю:
- А вы хоть копейку вложили на развитие группы, на то, чтобы мы могли без "фанеры" работать?
- Двадцать тысяч вложила...
А эти двадцать тысяч, причем безналиком, выделил мне бывший директор интерната, когда я там еще до армии работал. Я аппарат купил - и в армию ушел. Пришел, а все уже раскурочено, кто-то от души помузицоровал... Пришлось свои зарплаты вбухивать в это дело. 70 рублей получу - и почти все "на развитие группы". То радиодетали купить надо, то провода, то лампочки, то на оформление дискотеки. Но кому докажешь, что моих семидесяти недостаточно для хорошего, чистого звука, для работы без "фанеры"... Тазикенова приказывает: