Машина продолжает заглатывать длинную ленту разогретого солнцем бетона…
И тут у Сергея, смотрящего вдаль, из души вырывается:
— Красотища-то! Как в кино!
Снова смеемся, но уже с грустинкой. Насколько же стал человек лишен этой прелести — русской природы, частью которой является сам, если видит ее чаще в кино, если краски ее запоминает по киноленте.
Через несколько дней Орлов прочитал свои грустные, теплые тревожные строки:
Как-то в один из дней сентября, накануне двадцатой годовщины форсирования Невы моим батальоном и вступления его в бой на «малой земле» под Ленинградом — на так называемом Невском «пятачке», мы договорились с Сергеем Орловым поехать туда, на это дорогое мне памятное место.
Водитель нашей армейской «Волги» Витя Шарков за сорок минут домчал нас до бывшего поля брани, и мы с Сергеем побрели по редкой длинной траве и бурьяну к берегу Невы, от шоссе, от машины, от оставшегося в ней мальчишки-сержанта Шаркова в нашу память, в наши мальчишеские, лейтенантские, фронтовые дни, до сих пор столь ощутимо пахнущие иногда по ночам кровью и толом. Медленно, шаг за шагом преодолевая заросшие бурьяном ходы сообщения, воронки от бомб и провалившихся блиндажей, спотыкаясь о вылезшие из земли, искореженные ржавые части минометов, гильзы снарядов, проржавевшие каски и колючую проволоку, мы шли к реке. Сергей внимательно слушал сбивчивый от волнения рассказ о кошмаре жестокой битвы за этот Невско-Дубровский плацдарм, пристально всматривался в изрытое сталью поле. А надо сказать, что немало лет на этой земле не росла трава, настолько она была нашпигована железом, пеплом, газойлем и фосфором, светившимся осенними ночами.
На высоком откосе берега мы присели у найденного мною КП полка 20-й дивизии и долго молчали. Затем Сергей запел вполголоса фронтовую любимую песню, написанную Павлом Шубиным, которую на Волховском фронте звали Волховской, на Ленинградском — Ленинградской застольной:
Подумалось: наверное, для глаз посторонних мы представляем странное зрелище — пожилой лысеющий полковник в обнимку с бородатым человеком с всклокоченной рыжей шевелюрой, поющие малоизвестную ныне песню.
Через день я понял, что Сергей подумал о том же, когда он по телефону после обычных своих слов: «Боря, послушай…» — начал читать:
Стихотворение «Невская Дубровка», родившееся за один день после поездки на «пятачок», еще раз воочию мне показало, что Сергею Орлову, создавая стихи, так же как и всем по-настоящему большим поэтам, не приходилось ничего придумывать.
Часто, когда пишут о Сергее Орлове, почему-то считают обязательным сказать: «поэт-танкист», «поэт-фронтовик» и т. д. Боюсь, что это определение может у людей, мало знавших Орлова, создать о нем впечатление, прежде всего, как о закованном в броню гвардии лейтенанте или поэте, посвятившем себя лишь воспеванию подвига советских воинов. Сергей Орлов был поэтом во всем, во всей своей жизни.
Незаурядный поэтический талант не только помогал ему строить жизнь, но и немало мешал, как и всем настоящим поэтам, внутренне приспособиться к извечным требованиям быта, службы в аппарате Союза писателей. И не всегда ему, поэту, было легко приспособиться к той прозе жизни, которая не минует никого из нас, независимо от талантов.
Я внимательно читаю материалы дискуссии в «Литературной газете», идущие под рубрикой «Человек будущего. Каков он?», и все чаще ловлю себя на мысли: человек этот будет таким, каким уже был Сергей Орлов.
Если бы спросили, какая черта в нем преобладала, без риска ошибиться мог бы ответить: интеллигентность. Глубочайшая, видимо, генами и воспитанием заложенная в отношении ко всем и ко всему.
Можно очень много говорить о глубоких познаниях Сергея Орлова в литературе и искусстве. Не было талантливого поэта в любом поколении русских стихотворцев, которого он не процитировал бы при случае на память или о котором не имел бы своего мнения. Его выступления и статьи о Валерии Брюсове, Николае Тихонове, Александре Прокофьеве, Леониде Мартынове, Юлии Друниной, Василии Субботине, Николае Ушакове, Алексее Суркове, Марке Максимове, Александре Решетове, многих поэтах фронтового поколения и поэтах русского Севера говорят сами за себя. Он отлично знал Лермонтова и Блока, Киплинга и Антокольского, любил Твардовского и Смелякова, Луговского и Куприна, на память читал Бориса Корнилова, Пастернака и Бунина, знал древнейшие памятники литературы Отечества.