Сама Вселенная салютует павшему своей вечно продолжающейся бесконечной жизнью.
Заключительная строфа, при всей ее разящей скорбности, тоже звучит как торжественный последний салют:
Перекличка с «Могилой бойца» — не только ритмическая — здесь, пожалуй, наиболее явственна («Он спит последним сном давно…» — «Давным-давно окончен бой…»). Но на этот раз речь идет не о тлене и забвении, которые скорбно венчают жизнь и смерть павшего воина, а о бессмертии и вечной воинской славе. Поистине, «на миллион веков…»
Рецензию на первую книгу Орлова я назвал «Перед второй книгой».
Она — эта вторая книга, недаром озаглавленная «Поход продолжается», — не заставила себя долго ждать. Вышедшая в 1948 году, она окончательно закрепила за Сергеем Орловым место среди поэтов фронтового поколения, имена которых настолько хорошо известны, что я не стану их перечислять.
В 1971 году, через четверть веча после выхода книги «Третья скорость», Орлов подарил мне двухтомное издание своих избранных сочинений и написал: «С памятью о 1943 и 1944 годах, о нашем Волховском фронте, дусьевских болотах, войне, потому что все это было только вчера».
Эти заметки были написаны при жизни Сергея Сергеевича Орлова. Он знал о них, собирался их прочитать, но так и не собрался, — все было недосуг. После потрясшей всех неожиданной и безвременной кончины его я не стал ничего менять или добавлять. Зачем? Нашего друга Сергея Орлова больше нет. Но есть и будет поэт Сергей Орлов.
Поход продолжается.
ДМ. ХРЕНКОВ
Ночь перед боем
За тридцать послевоенных лет мы с Орловым так и не собрались снова побывать под деревней Дусьево, где познакомились в сорок втором, и где начиналась боевая биография моего друга-танкиста. Лишь год спустя после смерти Орлова, осенним днем семьдесят восьмого, я поехал туда.
Лента дороги — не той грунтовой, изобиловавшей ухабами да ямами, а широкой, асфальтированной, свежей после недавнего дождя — стремительно бежала от Синявина к берегам Волхова.
Ручаюсь, что не только Орлов, но и все волховчане, воевавшие здесь более трех десятков лет назад, не узнали бы этих мест. На всем пути через бывшие Синявинские болота поднялись веселые домики на садово-огородных участках. Всюду, слева и справа, к дороге тянулись ветви яблонь, густо усыпанные плодами.
«Долина смерти», «Тропинка смерти»… Именно так эти места когда-то окрестили фронтовики. И в самом деле, здесь хозяйничала смерть — лютая, жадная, ненасытная. Тем радостнее, что эти «обильно политые солдатской кровью рубежи» украшены теперь садами и цветами.
А дорога все бежала из-под колес. Не узнаваемая и вместе с тем, чем дальше от Ленинграда, тем больше еще сохранившая какие-то неуловимые приметы давних дней.
И раз и другой мне показалось, что проскочили тот лесок, где когда-то располагался танковый полк резерва Главного командования. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Лес отступил от дороги. Капониры, в которых, словно слоны, забросившие за спину хоботы, стояли тяжелые танки, оплыли, и теперь только опытный глаз мог отличить остатки старых окопов от танковых укрытий. На опушке, как и в давние времена, передавали лесные новости сороки, но теперь, заглушая их, перекликались грибники в цветастых куртках с плетеными корзинами в руках.
Не берусь утверждать, что нашел ту самую землянку — «прокуренный насквозь блиндаж», где юный Орлов слагал «корявые, но жаркие слова», веруя, что потомок, прочтя их, «задохнется от густого дыма», «ярости ветров неповторимых, которые сбивали наповал». Сколько их было — таких блиндажей и землянок! Они спасали нас от осколков снарядов и непогоды, но, как и теперь видно, ранили землю. И она здесь до сих пор в оспинах, как лицо человека, перенесшего тяжелую болезнь.
И все-таки, мне кажется, я нашел то, что было, что могло быть нашим недолгим домом. «Словно черные свечи», дремали над полуразвалившейся землянкой три ели. Ни двери, ни прокопченной дымом железной трубы, ни нар. Заглянул в черную пустоту и отпрянул: кто-то — рыба ли, птица ли — тоже меня испугался, — по черной воде пошла рябь. Постоял молча, вспомнил стихи. Неужели это про нее писал Орлов: