И вот сейчас, возвращаясь к раннему звонку, в общем-то, обычному в наших дружеских отношениях, я думаю о том, как все-таки важен был этот звонок: он внезапно приоткрыл завесу над напряженной духовной жизнью, которой жил Орлов до последнего часа.
А стихотворение «Где вязы кронами сплелись…», посвященное Юлии Друниной, было опубликовано в посмертной книге Орлова «Костры». Добавлю: среди двухсот стихотворений, ранее неизвестных никому. Это и была самая непонятная и сокровенная тайна Сергея Орлова.
Мне пришлось даже перевести дыхание, когда я взял в руки эту, казалось бы, потрепанную, обветшалую, но такую весомую книжицу. Обложка была разорвана, вернее — в центре зияла рваная пятиконечная звезда.
Я видел эти звезды не на музейных стендах, не в залах воинской славы, а там, под Выборгом и Сандомиром, Старым Козле и Градцем Краловым, видел возле убитых, сраженных наповал, залитых кровью, видел на обложках боевых уставов, на пачках писем… Такие рваные звезды оставляют снарядные осколки, бронебойные пули, шарики противопехотных мин, оставляет все то, что нацелено в грудь человека, в самое сердце солдата.
А сердце солдата бывает прикрыто комсомольским билетом и офицерским удостоверением, пачкой писем от матери, справкой о старых ранениях, а иногда и медалью, заслуженной в боях…
Все, что я рассказываю сейчас, все имеет прямое отношение к жизни и поэзии Сергея Орлова, к его человеческому облику, его столь горькой для всех нас смерти.
О том, что Сергей Орлов, был ранен, я знал и раньше, знал от него самого. Нет, я не оговорился, именно ранен, а не только обожжен в тяжелом танке «KB».
Вроде бы неохотно, а может быть, и чуточку иронично, как старые солдаты вообще любят говорить о странностям военной судьбы, или, по-старокнижному, фортуны, Орлов вспомнил эпизод из своей госпитальной жизни.
Раненые сдавали документы комиссару госпиталя. Солдат, стоявший впереди за два человека, подал комиссару партбилет, простреленный пулей и залитый кровью. Это был его, раненого солдата, партбилет. Стоявший за ним сержант подал свою солдатскую книжку с оторванным, краем. Но когда Сергей Орлов стал сдавать документы и показал комсомольский билет, пробитый осколком, то комиссар не выдержал и грубовато, но верно сказал: «Вы что, сдурели, что ли, ребята?..» Все трое получили смертельные ранения, и все трое остались жить.
Сергея Орлова спасла медаль «За оборону Ленинграда», да, именно эта медаль, которую он недавно получил и носил вместе с документами в кармане гимнастерки.
Но осколок, вырвавшийся из кромешной тьмы, из самого чрева войны, прочертил страшную траекторию в далекие, в семидесятые годы. Он догнал поэта на его самом высоком, самом блистательном творческом рубеже, догнал и убил наповал.
В медицине подобное называют каким-нибудь латинским словом, но, по-моему, здесь именно этот остроконечный, раскаленный осколок, который пробил комсомольский билет комсорга танковой роты — Сергея Орлова, и убил его.
Совсем недавно мне показала этот билет за номером 4235182 еще совсем мальчика, улыбчивого и широколицего, — его жена, а теперь уже — увы, увы! — его вдова и верный преданный друг Виолетта Степановна Орлова. Нет, я не могу и не хочу говорить о Сергее Орлове просто как о человеке, мне хочется говорить о Сергее Орлове как о человеке-легенде.
Да, он был таким легендарным героем Отечественной войны, витязем, закованным в танковую броню, и первым ворвавшимся в город, называемый в летописях Господином Великим Новгородом.
Н. ШУНДИК
Неизбежность второго открытия
Известно, что больших поэтов открывают заново не однажды. По-моему, именно этот процесс происходит сейчас в связи с еще более углубленным постижением поэзии Сергея Орлова.
Пошел второй год после смерти Сергея Орлова, заставившей нас оцепенеть в скорбном недоумении и задуматься с пронзительным чувством тоски: кого же мы потеряли? Да, мы знали, отлично знали, насколько Сергей Орлов большой поэт. Но мы тогда еще не знали всей правды о том, насколько он большой поэт. Теперь вот в печальной сосредоточенности перечитано и осмыслено заново все, что было написано Сергеем Орловым. Стало более очевидным многое из того, что при жизни поэта в его судьбе, в его творчестве как будто само собой разумелось. Разуметься-то разумелось, а вот сейчас чувство вины подсказывает: надо было многое из того, что говорится в честь поэта сегодня, высказать куда определеннее и громче еще вчера, при его жизни. Впрочем, тут есть какая-то своя закономерность: о большом художнике после пережитого потрясения, вызванного его кончиной, непременно приходят новые, еще более глубокие и точные мысли, которые постепенно перерастают во всенародные суждения, с чего и начинается его второе открытие.