Поездки же Сергея Орлова были граждански заостренными. Его вело желание ощутить космический ветер времени, примерить правду, выстраданную им и его Родиной, к жизни иных народов и земель. И всегда в нем по-фронтовому горело чувство защитника и вестника этой правды.
Родина для человека, граждански самоустраненного, духовно не связанного с ее историей и культурой, всего лишь паспортное обозначение. Такой человек не живет, а проживает, словно очутился по воле случая на временной пристани. Дунет непогожий ветер — и уносят волны бог знает куда. Устойчивость человека покоится на чувстве Родины. Родное видится и вширь, и вдаль, и вглубь любящему сердцу.
Сергей Орлов тревожно любил Россию. Вся его огневая поэзия — признание в этом.
И видел он, видел, когда складывал эти строки, синеву родного, древнего Белозерья. Точно так, как Александр Яшин, создавая многие свои книги, видел сосновые гривы и ржаные озера отеческого угла за Никольском-городком, а Николай Рубцов — болотные, клюквенные, глухие просторы за Тотьмой. В этой смотровой направленности не узость, не ограниченность взгляда, а соприкосновение к тайному огню поэзии — Родине.
В последний раз мы встретились с Сергеем Орловым в Вологде за два месяца до его кончины. Он приехал вместе с художниками как член Комитета по Государственным премиям для осмотра в здании драмтеатра прекрасно выполненного интерьера, выдвинутого на соискание премии. Встретились мы опять-таки в старом «Золотом якоре». В городе появились уже новые гостиницы, но Орлов всю жизнь был верен своим первым привязанностям — остановился там, где много раз останавливался прежде.
Пришли мы в номер с Леонидом Николаевичем Бурковым — другом юности Орлова по Белозерску, человеком военным, душевно любящим поэзию и поэтов. По-братски обнялись, расселись друг против друга, и так стало хорошо, тепло от взаимной близости. Никаких особых перемен в Сергее Сергеевиче мы не нашли, разве что след утомленности да то, что он отказался курить («Бросил, братцы, бросил!»). Разговор завелся разный, живой, от одного к другому, как бывает, когда давно не встречались близкие люди.
Потом Орлов, на правах уже хозяина, потащил нас в гостиничный буфет, где было в глиняных горшочках теплое, топленое, с коричневой пенкой молоко.
— Надо же, — восхищался он, — молоко-то какое! Ну, Вологда! Прямо как в детстве. А помнишь, Лёня… — И он бережно, грея руки, держал горшочек, отпивал из него и, по-молодому радуясь, переговаривался с Бурковым.
Я тут вспомнил его давние, запашистые, густые стихи «Кружка молока» и еще раз ощутил нежность, солнечность его души.
Поздно вечером мы собрались на квартире Буркова. Жена Леонида Николаевича Ангелина была очень рада такому гостю. На столе — свежие, в сметане, рыжики, разваристая картошка, пареная брусника, горячие блинчики с малиной, клубникой, черникой…
Сергей Сергеевич расспрашивал Буркова об общих знакомых, о белозерских лесах, жалея, что на этот раз самому не добраться туда, не взглянуть. Ел бруснику, собранную на родине, неторопливо, ложечками, удивляясь ее особому вкусу, хотя она была такая же, как и везде. А потом, как бы желая отблагодарить земляков, сказал, что он прочитает стихи, которые посвятил Буркову, в память об одной совместной давней — лет пятнадцать назад — вылазке в Кирики-Улиты, красивейшее местечко под Вологдой, где когда-то обвенчался Сергей Есенин с Зинаидой Райх.
— Вот только на днях закончил, — улыбнулся Орлов, — а столько лет собирался, столько лет в себе носил…