Это признание всех взволновало: вот стихотворение, писавшееся годами! Иной слушатель или читатель в такое может и не поверить, он почему-то всегда думает, что стихи, тем более короткие, создаются в один росчерк пера, но мне-то было известно, что стихи возникают по-разному, и все-таки тоже искренне изумился.
Сергей Сергеевич, как всегда, начал просто, лишь постепенно воодушевляясь, переносясь взглядом в минувшее:
Осенней прохладой, лесом, листопадом веяло от слов, да и сами слова, что березовые листья, задумчиво и закатно плыли в застольной тишине, вызывая из глубины души грустную есенинскую строку «Отговорила роща золотая…»
Стихи были сказаны в минуту — в две, а настроение наше, озарившись ими, до конца гостеванья было уже иным, как бы приподнятым над будничностью домашней обстановки. Никаких порывистых похвал, кроме искреннего спасибо (да Орлов и не любил, всегда смущался от похвал), мы не сказали, лишь я попытался выразить свое восхищение образом «только этот березняк льется, льется белым светом, продувает, как сквозняк» да начал было что-то говорить о жизнетворящей и емкой силе поэтического слова вообще, но Сергей Сергеевич, больше меня наслушавшийся таких признаний, задумчиво помолчал и очень мягко, душевно предложил тост — последний — за хозяйку дома. Расставались хорошо, тепло, и теперь горько сознавать, что это расставание оказалось навеки.
Настоящие стихи обладают двойным свечением: одним — при жизни поэта, другим — после него. То, что не замечалось в стихах при живой, ощутимой близости их автора, сразу же и по-особому значительно замечается, когда автор уходит от нас и оставляет нас навсегда только со своими строками — уже ничего он не поправит, не добавит, не переделает. Даже те стихи, которые при жизни поэта представлялись не главными его стихами, а второго, а то и третьего плана, вдруг обретают не видимую ранее глубину, и внимательный читатель как бы уже иным, обостренным зрением улавливает в них далекие и существенные связи во времени. Даже запятые и многоточия, порой даже корявость слога воспринимаются совершенно иначе — в них находится свой смысл.
Это похоже на то, когда в нору доброго, теплого лета входит человек в широкошумный лес и, обрадованный буйством жизни, воспринимает природу крупными картинами: вой сверкают березняки, вон струятся осинники, воя лохмато и. зелено дыбятся ельники. Но только дохнёт холодом осень — и каждое дерево горит наособицу. Становятся видны, выделены по-своему даже малые кустики, незаметные летом чащобные закоулки, разные полянки, бугорки и кочки… Осень сразу подчеркивает особость каждого дерева и кустика, выявляет их собственную мету в общем пламени… Так и стихи ушедшего от нас поэта сразу озаряются подсветом времени, точно и зримо выявляя заключенную в них меру пережитого, меру душевной правды.
Мера душевной правды в поэзии Сергея Орлова равна правде времени, им пережитого. Мужество как непреложное действие, как сверка своих поступков с высоким патриотическим примером всегда сурово в опенках. Для Орлова таким примером неизменно была фронтовая дружба, фронтовая молодость, заслонившая собой отечество от смертельного удара.
В окопных потемках глазами уже фронтовика, чудом оставшегося в живых, он видит в кратком забытьи самого себя, восемнадцатилетнего, красивого, идущего в довоенной тишине беспечно и мимо, все мимо радостей юности и не подозревающего, что его скоро ждет вражеский свинец. Еще можно, есть еще малый срок предостеречь этого наивного мальчика, чтобы он повнимательней оглянулся вокруг себя, порадовался жизни, открыть, что ждет его впереди, но — нет, «что положено кому, пусть каждый совершит». Идет этот мальчик, восемнадцатилетний Сережа Орлов, прямо в огонь, в смерть, и он же, уже Сергей Орлов, мужественно заключает стихотворение о самом себе такой потрясающей строкой: