Коктебель — своеобразное место встреч писателей, живущих зимой порознь, а летом — вместе.
Среди приехавших в то послевоенное лето оказался незнакомый молодой человек. Выше среднего роста. Подвижной. Предупредительный, что мною было замечено при выходе из автобуса. Он пропустил прежде женщин с детьми, потом сошел сам с женой и прелестным мальчиком лет пяти. Я почему-то подумал: «Не ленинградец ли?» Ленинградцы, как известно, а может быть и неизвестно, на мой взгляд, отличаются повышенной деликатностью и такой же вежливостью.
Самое большое впечатление произвел на меня мальчик Вова. Так окликнула его мать. Молодой же отец оставил двойственное впечатление: «Любезен-то он любезен, а зачем ему понадобилась в эти годы борода?»
Тут надо сказать, что тогда бороды еще не стали инфекционным заболеванием, как теперь, когда школьники страдают от того, что у них на подбородке всего лишь пух.
Начал я узнавать, кто этот новичок. Фамилия оказалась знакомой и стихи читанными. Орлов. А чуть позднее он представился:
— Сергей Орлов.
Этого, как я предполагаю, потребовал сын Вова. Дети, они наиболее чутки к тем, с кем они могут поозорничать. И это, как я полагаю, было написано не только на моем лице, но и на всем том, что составляет мою личность. С Вовой мы подружились с первого часа. Он доверчиво дал руку, и мы отправились для чернового обзора достопримечательностей драгоценнейшей для меня из всех географических точек земного шара, с непонятным на русское ухо названием — Коктебель.
За Вовой явились родители. Мы в ту пору жили в «фонаре» — так называлась комната с окном на море. Вообще в старом, первом коктебельском доме все комнаты имели свои имена собственные: Щель, Палуба Голубок и так далее…
Познакомились мы и с матерью. По паспорту она — Виолетта Степановна, по-коктебельски — Велочка. Жизнерадостна, неумолчна, удивительно открытая молодая женщина произвела самое разотличное впечатление, и, что называется, любовь двух семей — нашей и орловской — завязалась в этот же вечер двухсемейным купанием на «диком» пляже.
Сергея Орлова я рассмотрел ближе и тщательнее. У меня уже не возникал вопрос: «Зачем вам понадобилась борода?» Следы ожогов на его лице были так очевидны, что мне было ясно боевое прошлое этого тихого и как-то изнутри скромного человека, опаленного войной в прямом и переносном смысле. Без бороды ему бы не прикрыть изувеченные черты его лица.
Скажите, кто не преклоняется перед воином-фронтовиком, кто не отдает защитнику нашей Отчизны свои первые симпатии до знакомства с ним?!
Мы познакомились с Орловым короче и ближе и, можно сказать, на всю жизнь в первые же дни.
Ушедшим из жизни принято воскурять фимиам. Это в какой-то мере правильно. Только Сергей Орлов был не из тех, кого восхваляют за привходящее. После Павла Петровича Бажова я не дружил с таким же добрым, доброжелательным, заботливым человеком, каким оказался Сережа. Так мы все называли его.
Он внимателен, но не услужлив. Он влюбчив в людей, но не очертя голову. Он откровенен, но знает «застежку» своей «душе нараспашку». Он добр, но не добрячок. Он покладист, но не уступчив. Любезен, но не угодлив. Разговорчив, но не болтлив. Злоупотребляя этим «но», я как бы беру этот фразеологический союз подобием стрелки весов, гармонично уравновешивающей внутренний мир Сергея Орлова.
У него, как выяснилось потом, не было заядлых врагов (не за что было ненавидеть его), но и не поголовно всех своих добрых знакомых он считал друзьями.
Внутренний мир Сергея Орлова был розов, не не эфемерен. Видимо, война научила его верить людям и, веря им, проверять их делами. Сережа был очень требователен и очень чуток на людей. Ровен со всеми, но неодинаков в симпатиях. Это качество еще больше располагало нашу семью к Сереже, и он как бы оказывал нам честь своим вниманием к нам.
Нет, не простой был «орешек» Сережа. Казавшийся легким на «раскус», он не для всех оказывался по зубам. С каждым днем, месяцем, годом узнавая Сергея ближе и глубже, я не поручусь, что дошел и до половины глубины его души.
Время идет, и человек растет, обогащается, усложняется его внутренний мир, духовная осанка, жизненный опыт. Они мужают и самого человека. Это происходит особенно быстро в литературном окружении, где каждый человек сам по себе «завод», пусть — мастерская, но во всех случаях — сложная личность.