Письмо было выдержано в разумном тоне, Нина даже обращалась к жениху на вы: «Меня интересует — что Вам действительно важно: то, что я согласна и хочу того же, что и Вы, — или же важно только удовлетворить горячку этих дней, и ради этого сломать всю мою прошлую и, может быть, будущую жизнь. Нет, Серёжа, разве Вы не понимаете, как жестоко и эгоистично — то, что Вы от меня требуете! Да и к тому же, Вы идёте сами против себя: я прямо уверена, что если я теперь пойду «к ним» [то есть к родителям. — И. В.] с объяснениями, то получу в ответ категорическое veto, да ещё, может, запрещение Вас видеть. Не будьте же таким близоруким. Основанием к тому veto последуют не материальные отношения, ни даже Ваш юный возраст, а то, что «они» считают Вас за человека с железным и сумасбродным характером. (Да, если хотите, Вы своим отношением ко мне в эти дни — это усиленно стараетесь доказать.) Прибавьте, к тому же, что сейчас война, кот<орая> во всех отношениях становится поперёк дороги, и что я всю зиму была больна. В результате получается миленькая обстановка для исполнения Вашего знаменитого плана счастливой, совместной жизни!
В ответ на все эти рассуждения я сама себе вместе с Вами говорю: но ведь надо же будет из этой обстановки выбраться! И если я только буду чувствовать с собой Вашу твёрдую руку, а не только нервную горячку 23-летнего мальчика, — то я ручаюсь, что я это сделаю! Или Вы во мне не уверены? Или в себе? Проверьте-ка, в ком из двух. Неужели же 2-ухмесячное пребывание в Италии — уже может Вас физически выветрить! О, Серёжа, неужели Вы меня так плохо любите! Разве отношения хороши только с официальным клеймом, кот<орое> Вы меня так торопите на них надеть [sic!]! Голубчик мой, неужели, получив моё «да», Вы меня доведёте до того, что я скажу «нет»? — Если Вам необходимо и удобно теперь ехать в Италию — то поезжайте. Что я тут не свихнусь — это я Вам ручаюсь».
Поразительный ответ на предложение руки и сердца. Нине тогда и позже казалось, что она очень любила Прокофьева. Но в состоянии ли девушка была с равной силой ответить на бурю чувств, которую она пробуждала в Прокофьеве? Была ли она ему подходящей партией? Вряд ли.
Когда Прокофьев снова увиделся с той, кого считал своей невестой, она пребывала в страшном смятении относительно того, как ей быть дальше. Буквально во вторую встречу, когда они играли что-то вдвоём за роялем, Нина сказала своему жениху совершенно безумную вещь: «Вот под эту музыку можно застрелиться…»
История со Шмидтгофом повторялась.
По воспоминаниям Нины, Прокофьев однажды «приехал экстренно в Царское Село и потребовал, чтобы сейчас же скорее венчаться», без дальнейших отлагательств и проволочек.
Тут-то и вскрылась причина смятения: Нина по-прежнему не решалась на разговор с родителями и опасалась отрицательного отношения к её замужеству со стороны отца. Ведь Прокофьеву предстояло снова ехать к Дягилеву — везти в Италию рукопись второго балета. Он предупредил Нину, что, как ратник второго разряда по закону о воинской повинности, может быть вскоре призван, а потому предпочтёт, ради будущего своего искусства и из отвращения к войне, отправиться из Италии с дягилевской труппой в Америку, а значит, и уклониться от призыва. В этой ситуации Нине предстояло, обвенчавшись, безотлагательно отправиться в Италию вместе с ним. Она, наконец, обратилась за советом к отцу и тот, разумеется, ответил, что ехать в Италию вдвоём — полное безумие. Прокофьев решил поговорить с будущим тестем сам. «Алексей Павлович был страшно мил, — записал наш герой в дневнике, — мы с ним много разговаривали о моей поездке; наконец он сам перешёл на главную тему. Сказал: везти тепличную девочку, слабую здоровьем, трудными и опасными путями за границу, неизвестно в какие условия, и оставлять её там, может быть, на год и больше — это выше того, что может разрешить он, отец».
Прокофьев, разумеется, принять этого не мог — слишком сильно он хотел быть с Ниной и одновременно выполнить новый дягилевский заказ к сроку. Как это часто случается в жизни художника, приходилось выбирать между личной жизнью и творчеством, а Прокофьеву хотелось и личного счастья, и исполнения предначертанного ему в искусстве.
Сразу после разговора её жениха с отцом Нина отправила Прокофьеву письмо, в котором не стихавшее бурное смятение странно сочеталось с покорностью родительской воле. Нина теряла над собой контроль и писала уже совсем откровенно: «Посылаю тебе вырезку <о призыве> из «Н<ового> Вр<емени>», кот<орое> мне сейчас бросилось в глаза. Уверен ли ты, что ты прав в этом отношении и не попадёшь ли ты в Италии, в случае призыва, — в пренеприятнейшую историю? Я моим «земным» умом никак не могу понять, к<а>к тебя в Италии какой-то консул может освободить. Если тебе уже 1-ого августа с треском придётся возвращаться в Петроград, то это, право, будет преглупо. А не записываться же в разряд «дезертиров»! Пишу тебе не п<отому,> ч<то> вопрос этот меня очень волнует. Нельзя ли выяснить точно до завтрашнего дня [подчёркнуто Прокофьевым. — И. В.], чтоб ты имел хотя бы в этом деле веские доказательства против папы? <…> У меня в душе гроза, рёв, грохот и молния. Чем это всё разрешится? Серёжа, как жаль, что мы не вместе».
Прокофьев, кажется, начал кое-что понимать и заявил 2(15) мая Нине, с которой он на этот раз встречался прилюдно в здании Николаевского вокзала, что и для неё тоже наступает время выбора, а потом поведал обо всём происходящем не подозревавшей, как далеко зашло дело с Ниной, и потому ошеломлённой известиями Марии Григорьевне. Ситуация близилась к развязке. 3 июня Прокофьев отправился в гости к Мещерским для решительного разговора с матерью Нины, но услышал в ответ заносчивое: «Подумать, что из-за того, что какой-то Дягилев требует балет, устраивать такую историю!» У старой дворянской аристократии все эти люди искусства, производители увеселений с их небонтонными привычками вызывали недоумение, если не презрение. Каких ещё доказательств несовместимости с самим образом мышления Мещерских требовалось Прокофьеву? Пройдёт всего два года, и от мира людей, подобных им, не останется камня на камне — Революция сметёт его до основания.
Вечером того же дня Нина пришла на квартиру к Прокофьеву. Мария Григорьевна отнеслась к её визиту без одобрения: «Не такую жену я ждала для тебя».
7 (20) мая Прокофьев, вместе со своим приятелем Борисом Башкировым, предпринял — точь-в-точь как в фильмовой мелодраме — последнюю и окончательную попытку разрубить узел. Двое молодых людей задумали похитить Нину из её дома на автомобиле. Прокофьев, обладавший редкостным чутьём на всё абсурдное и смешное в жизни, на этот раз в упор не увидел того, что сам оказался участником нелепо-ходульного действа, которое лучше всего изложить «покадрово».
Кадр 1. Борис Башкиров за рулём авто за углом у Кирочной. Импозантные шофёрские перчатки, кожаный шлем и очки. Он здесь на случай, если Нина явится не одна, — чтобы в момент увезти её.
Кадр 2. Прокофьев, скрестив руки на груди, в напряжённом ожидании звонка от Нины — возле телефона на своей квартире.
Кадр 3. Нина осторожно спускается по лестнице к парадному выходу.
Кадр 4. Лицо дюжего швейцара: «Барышня, велено не пущать».
Кадр 5. Швейцар подымает Нину по лестнице обратно в квартиру.
Кадр 6. Лицо Нины, искажённое отчаяньем.
Кадр 7. Сестра её Таля, виновато-довольная.
Кадр 8. Нина — Тале: «Предательница, это ты рассказала всё матери».