Кадр 9. Вера Николаевна Мещерская с головной болью и раздражением, изобразившимися на её лице, звонит по телефону.
Кадр 10. Борис, взглянув на часы, отъезжает с условленного места: Нина не пришла.
Кадр 11. Мария Григорьевна берёт телефонную трубку, на лице её недоумение.
Кадр 12. Мещерская — Прокофьевой: «Оповестите вашего сына, что дворники и швейцары предупреждены: будет серьёзный отпор. Нину я забираю с собой в Финляндию».
Кадр 13. Нина у окна поезда, идущего по степным просторам Екатеринославской губернии.
Кадр 14. Солнце высоко стоит над созревающими хлебами.
Кадр 15. Вращаются на холостом ходу ветряки.
Личная жизнь и связанные с ней планы на будущее полетели в тартарары. А вот работа над балетом пошла на удивление споро. Отчаяние от казавшегося безвыходным положения отошло на второй план. 25 мая (ст. ст.) Прокофьев решил, что с него довольно и отныне с женитьбой на Мещерской покончено. Но Нина об этом ещё не знала.
9 (22) июня ему было передано письмо от Нины, почему-то отосланное Башкирову. В письме его невеста, совершенно не понимая, что Прокофьев ждал от неё именно самостоятельного ответственного поступка, по-прежнему оправдывалась за происходящее. «Вам может показаться диким, — писала Нина Башкирову, — что <…> я обращаюсь к Вам, не будучи, собственно, с Вами знакома. Но дело в том, что мои родители меня вернули в Петроград только после того, как я дала им слово, что я сама — С<ергею> С<ергеевичу> не буду ни звонить, ни писать, добавив, что видаться с ним до осени мне всё равно не разрешат. (Т. е. при первой моей попытке это сделать меня опять будет тащить швейцар, опять увезут и т. п.)» Прочитав это, Прокофьев окончательно убедился, что в Нине он ошибался: такая жена была ему не нужна. Он продиктовал Башкирову ответ, означавший: всё, разрыв. 13 (26) июня Прокофьев получил от Нины хранившееся у неё кольцо, доставшееся Прокофьеву по смерти Макса Шмидтгофа. Прокофьев вернул возлюбленной подаренную ему заветную бриллиантовую булавку и заветный браслет, которого не снимал ни на минуту во время заграничной поездки, а после всегда хранил при себе.
В жизни Прокофьева будет много сердечных увлечений, но только о трёх женщинах он думал, как о тех, с кем он мог бы разделить всю свою жизнь без остатка. Нина была первой, и её нерешительность глубоко задела Прокофьева. Но и самой Нине потерять его навсегда было нестерпимо тяжело, и понимание это, придя с опозданием, едва не раздавило её: «Годами и годами я вытравливала из памяти всё, что было, старалась забыть совсем, навсегда всю эту несправедливость и отчаяние, в котором я потом прожила столько лет». Второй избранницей станет родившаяся в Испании Лина Кодина, будущая мать его сыновей, с которой Прокофьев познакомится в Америке. Третьей — Мира Мендельсон, к которой Прокофьев уйдёт от Лины, когда они с детьми возвратятся в Россию. В ноябре 1952 года, уже проживя много лет с Мирой, он вдруг получит через общих знакомых известие, что Нина, успевшая, как и он сам, много лет провести за границей, якобы разошлась со своим мужем, вернулась в Россию и, как видно, не забыла их юношеского романа. На самом деле муж Нины Игорь Кривошеин, как и сама Нина, вернулся в СССР, точнее завёл себе, подобно Прокофьеву, советский паспорт и был депортирован из Франции, однако через какое-то время после приезда на родину оказался в заключении. «Когда-то, после ссоры в 1915 г., Нина оставила на мне сильное впечатление, но теперь, 37 1/2 л<ет> спустя, всё это осталось далеко и воспоминания побледнели», — запишет Прокофьев в дневнике и решит больше с Ниной не встречаться. Никогда, сказанное им самому себе в 1915 году, означало именно «никогда». Как бы он Нину ни любил на момент их вынужденного расставания.
По возвращении в Россию Прокофьев, в воодушевлении от перспектив нового сотрудничества с Дягилевым, прежде всего окончательно сделал «Симфониетту», лежавшую на его рабочем столе с 1909 года, и к которой в августе 1914 года он, как мы знаем, приписал целую новую часть Intermezzo. Последняя точка в финале «Симфониетты» была поставлена 22 апреля 1915 года в Петрограде. Затем довольно быстро написал новый балет — на это ушли май и свободные летние месяцы. 1 июля Прокофьев телеграфировал в Уши о том, что четыре картины закончены: с вопросом — продолжать ли? Загвоздка была в том, что Дягилев ожидал приезда Прокофьева в Лондон. Сразу по возвращении в Россию, ещё по дороге в Петроград, Прокофьев виделся в Москве с Михаилом Ларионовым и Натальей Гончаровой, которых Дягилев наметил в авторы декораций к «Шуту». Композитор передал чете пожелание импресарио немедленно ехать в Италию и Швейцарию для работы. Это было возможно, так как Ларионова комиссовали по контузии из действующей армии. Вскоре он начал работать над костюмами. В Отделе графики XVIII — начала XX века Государственной Третьяковской галереи в Москве сохранились их красочные эскизы: костюм самого Шута, его Жены, Свахи… Эскиз костюма главного героя — Шута — был нарисован Ларионовым в Лозанне и помечен 22 июня 1915 года. Работа закипела, несмотря на войну, несмотря ни на что.
Тематический материал Прокофьев подбирал «настоящий русский», без каких-либо цитат из фольклора. Клавир «Шута», завершённый к 24 октября (7 ноября) 1915 года (о чём Прокофьев извещал Дягилева телеграммой), был отправлен с дягилевским режиссёром Григорьевым, следовавшим из Петрограда в Рим, но Дягилев новой музыки снова не понял, как не понял он и предыдущего балета. Прокофьев стал ждать окончания войны, чтобы опять повидать Дягилева и уже в непосредственном общении закончить работу над сочинением и оркестровать его. Ждать ему пришлось целые пять лет.
Но и от материала прежнего «Алы и Лоллия» Прокофьев решил не отказываться и переделал уже написанные куски в «Скифскую сюиту» для оркестра — под сильным впечатлением от разобранной вместе с автором «Весны священной». Новая «Баядерка» превратилась — в музыке сюиты — в повествование о дославянских архаических ритуалах. Впоследствии Прокофьев не раз будет утилизовывать не востребованную или не до конца востребованную музыку — напишет, как мы уже знаем, на тематическом материале непоставленной оперы «Огненный ангел» Третью симфонию, на материале как вошедшей в балет «Блудный сын», так и оставшейся не использованной, но написанной для балета музыки, — Четвёртую симфонию, перенесёт куски из музыки, написанной для неосуществлённых инсценировки «Евгения Онегина» и постановки по трагедии «Борис Годунов» в оперу «Война и мир», в звуковую дорожку к фильму Эйзенштейна «Иван Грозный», в Седьмую симфонию. Хорошая музыка не должна была оставаться в столе.
Порядок частей в симфонической сюите на материале злосчастного «Алы и Лоллия» оказался следующим:
I. Поклонению Велесу и Але.
II. Чужбог и пляска нечисти.
III. Ночь.
IV. Поход Лоллия и шествие Солнца.
Целиком исчезла, как мы видим, намеченная в планах Городецкого, но так и не написанная Прокофьевым пятая картина. Превращение же поединка певца и Тара, гибели певца, поражения Тара лучами Солнца, освобождения Алы и оплакивания ею певца в энергичные «поход Лоллия и шествие Солнца» можно считать заслугой Бориса Демчинского, драматургическое чутье которого композитор очень ценил и подсказкой которого относительно триумфального окончания сюиты воспользовался. Сохранилось принадлежащее на этот раз целиком Прокофьеву изложение программного содержания «Скифской сюиты»:
«…Эскизы этой музыки были сделаны для балета из скифских поверий, но в следующем году переделаны в симфоническую сюиту, в которой лишь отчасти отразился первоначальный сюжет.
I. Поклонение солнцу-Велесу (1-я тема) и любимому деревянному идолу Але (вторая тема, медленная). [В программе первого зарубежного исполнения «Скифской сюиты» — 6 и 7 декабря 1918 года с Чикагским симфоническим оркестром под управлением Прокофьева — сказано, со слов композитора и в разъяснение событий в неосуществлённом балете, что «Ала — дочь Велеса».]