Наступившее вслед за тем исполненное величия, мира и безмятежия царствование великого миротворца и самодержца Александра III не оправдало, казалось, моих предчувствий: Россия достигла в его дни такой силы и славы, пред которой померкла вся слава остального міра. Слово державного отца и властителя православных миллионов заставляло подчиняться ему всё, что могло быть втайне враждебно России, а явно враждовавшего на Россию и на Царя ее не было: оно исчезло, скрылось в подполье глубин сатанинских и на свет Божий показываться не дерзало.
Люди, имеющие досуг, могут сколько угодно спорить и препираться между собою о значении для России этого великого царствования; для нас, православно-верующих верноподанных нашего Царя, плоды этого царствования были налицо: Россия и Помазанник Божий, ее Царь-Миротворец были для міра частью того целого, что Св. апостолом Павлом именовано словом «Держай»3 — «удерживающий», тем державным началом, которое есть дар Духа Святаго, даруемый при помазании на Царство, и которое в своей властной деснице содержало в повиновении и страхе все политические стихии міра, со времён французской революции обнаружившие явную склонность к анархии, то есть к безначалию.
И Россия это чувствовала и инстинктивно понимала; неложный и неподкупный свидетель тому — собор Св. апостолов Петра и Павла, скрывший под своими плитами останки Великодержавного: из серебра всенародной слезы безутешной скорби слилось всё то безсчетное множество серебряных венков, которым народное горе оковало не только гробницу его, но и всю усыпальницу Царей наших в твердыне Петропавловского собора. Не было в России ни одного сколько-нибудь значительного местечка, общества или даже простого содружества, которое бы не прислало на гроб Великому Государю знака своей скорби об утрате того, в ком всё, что было истинным сердцем России, нелицемерным носителем и исповедником ее Триединого начала4, привыкло видеть опору свою и надёжу, воплотившего в одном своем лице весь богатырский эпос Святой Руси.
Скорбь об усопшем Царе была истинно всенародною скорбью: Россия дрогнула и застонала как бы в предчувствии чего-то неотвратимо-грозного, что могла бы остановить державная рука только того, который был и которого не стало.
Вострепетало тогда вновь и мое сердце, и снова пережило всё то, что, как смутную и неотвратимую угрозу, переживало оно в памятные темные южные ночи у подножия Владимира Святого, при бледном и странном свете таинственной и жуткой гостьи земного неба.
Не убоялось ли сердце страха, где не было страха?
И вспомнилось мне тогда же, что в том же Киеве, вскоре после появления кометы5, на улицах киевского «гетто», в местах наибольшего скопления жителей черты еврейской оседлости, появился какой-то странный юноша, мальчик лет пятнадцати. Юноша этот, как бы одержимый какою-то нездешней силой, бродил по улицам еврейским и вещал Израилю:
— Великий пророк родился Израилю, мессия явился народу Божию!
И за юношей тем неудержимой волной устремлялся поток еврейский, и из уст в уста с восторгом и священным трепетом исполненного многовекового желания и ожидания передавались слова:
— Явился мессия! родился мессия! Бог посетил вновь чад Своих в рассеянии.
Об этом, всякого внимания достойном, событии писали и в газетах... там где-то, на задних страницах. Но кто прочел это, и кому было до этого дело? У міра и людей міра столько было и есть других «более важных» забот и интересов, что не стоило им отдавать своего внимания какому-то сумасшедшему киевскому мальчишке-жиденку и суеверной и невежественной толпе каких-то грязных жидов, чающих какого-то мессии.
Но я обратил внимание, запомнил и почему-то связал и юношу-еврея, возвещавшего рождение Израилю мессии, и киевскую комету, и свои жуткие предчувствия в одно неразрывное целое, и впервые в сердце моем, во всем духовном существе моем высеклись и огненными буквами зажглись страшные слова:
Антихрист близко, при дверях.
Почему совершилось это во мне тогда, когда я в те дни по воспитанию своему был питомцем либеральных веяний шестидесятых годов и жил в отчуждении от матери моей Церкви, от великих и святых идеалов моего народа, — это для меня тогда было тайной, теперь которой просится под перо мое только одно объяснение: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин».