Димка нахмурился… не от злости, понятно, просто не всё улавливал в Витином горячечном высказывании мыслей… и спросил:
— Что за комплекс, откуда у Гения — мысли о собственной неполноценности?
— Как откуда? — Витя опешил… — Он то думал, что лжёт, искажает, подменяет, в угоду больной ожиревшей толпе, истину ТВОРЕНИЯ… думал, что знал, понимал, душою отвергал, как и Пикассо, и конечно страдал, уже достигнув успеха, от сознания, что это успех — призрак, абстрактный, относительный — в относительном бытие! а в абсолютном? Неизвестно! Вот — сомнение! высота сомнения! уже в этом — Велик! Ценю, но не могу простить другого, что опозорил меня! Он — Гений, не должен был так явно стараться стать свободным — в старании быть успешным; свободные люди незаметны в желании выглядеть оными, они просто не думают об этом, они заняты своим предназначением и им некогда фабрить усы, чёрт возьми! — Витя скосил глаз на кончик своих надгубных копий и подкрутил один. — Ты возразишь: мол, Гений, проводник между Богом и людьми, ему можно, он такой и есть! Да, согласен, ну и что, при чём тут жакет обшитый стаканами, он что предвидел, что такая одёжка может пригодиться мне? — Виктор задумался… — Хотя… предвидение — так же приоритет гениальности, ещё большая связь с Всевышним. Вот, только хотел распушить Сальвадора за этот многоёмкостный жакет, как понял, что поспешил, не учёл его прагматической ценности, как в своё время народы Майя — колеса! Ну да ладно, всё равно он достиг невиданных высот, доказав что… Блин… в том-то и дырка, что доказав! Зачем? Вот в чём вопрос! Не меньше Гамлетовского, а? — водочка, слегка колыхнувшись в посуде, ушла на дно его желудка. — Наливай Дмитрий, растравил ты мне душу!
Дима, пристально взглянув на человека уставившегося в свой кулак, патетически прислонённый ко лбу, хотел подумать: "несчастного", но засомневался и спросил:
— Но как же Витя… вы с ним так противоположны. Он великий труженик, хоть и фантазёр, прожектёр, пусть даже фигляр, а ты… прости… просто лентяй!
— В том-то и дело, — совсем не обиделся Виктор, — что я его полная противоположность, второе лицо. Он — макроуспешен, я — микро, но в теории бесконечности в обе стороны полюсов мы идентичны: у него — море друзей, но он одинок, у меня — никого, и целый мир! Он — взлетел!.. Я — упал!.. А? Скажи, что не прав! А насчёт лени… вопрос даже не спорный: зачем человеку дан высший разум? чтобы всю жизнь ковыряться в навозе? создавать науку, для покорения мира? унижать смиренных, дабы ощутить величие? — он грустно усмехнулся. — Труд, может, и сделал из обезьяны Дарвина — человека, но вечный, бесконечный, тяжёлый, он всё возвращает на круги своя. Вижу вокруг либо волков, либо овец; не хочу быть ни тем, ни другим! — его глаза зловеще, совсем не по-овечьи, но и не по-волчьи, сверкнули… — Где человек?.. Тот, который вол?.. Спасибо! — глаза Виктора враз потухли и он рыскнул взглядом по столу… — Наливай что ли, по последней, да я пойду.
— Никуда ты в такое время и в таком состоянии не пойдёшь… у меня переночуешь. Завтра похмелишься, примешь душ, позавтракаешь и… гуляй! — улыбнулся Дима, наливая в одну стопку…
— Ладно, — несколько поразмыслив, согласился подуставший Витя, — но спать я буду на ковре, в койку не лягу, лучше уйду!
Догадавшись, что познакомился с человеком правил твёрдых, но достаточно эластичных, Дима не стал настаивать и вспомнил, как его покойная ныне собака, вечно сдвигала мягкий тюфячок в сторону и ложилась на жёсткую ковровую дорожку.
— Как хочешь, но сначала в душ! — кивнул он.
— Да, конечно! — уверенно, согласно закивал Витя и, выпив налитое, спросил:
— Ты видел когда-нибудь картину Сальвадора Дали "Великий мастурбатор"?
— Нет, а ты?
— Я тоже!
— Жаль!
— Угу…
Как-то сгорбившись, унизившись ростом, он понёс своё тело в ванную, словно великое горе, страдая от невозможности оказаться сейчас где-то и лицезреть "Великого мастурбатора"… и прозревать!.. Включив воду, он долго стоял под щекочущими струями и молчал, глядя вдаль — в зеленеющую на стене кафелину… словно Пётр — в квадрат европейского окна!
Он представлял себе картину с откровенным названием и впивался в неё пытливым взором… Мешали струи, стекая лицом, но он видел всё ясно и обхватив рукой твердеющую основу бытия, стал Великим…
* * *
Осторожный шелест стекла на кухне, проник в приоткрытую дверь спальни, забрался гадким жучком в ухо и щекотал… Состояние было — не очень, во рту — гадко… очень, в голове всё перепуталось, супесь сушащих ощущений утверждала и подсказывала, что путь к совершенству будет долгим и трудным, а перерождения многократными, никак не менее десяти, так что, как ни беги, от Бодхи не уйдёшь, если конечно неотступно следовать желанию полностью освободиться. Можно, вообще-то, было плюнуть на всё и на желание тоже, и без перерождения взять да измениться, как Витя, например… Дима, чувствовал, что это ему вполне под силу, он и так шёл похожим курсом, но где-то сомневался в правильности пути. Ему, например, стало вдруг неприятно, что он лежит на грязной простыне. Это его расстроило, стало обидно, что слабак и не в состоянии справиться с ощущениями; привычка жить в чистоте подтачивала силы. Неожиданная мысль подбросила его брови и открыла ресницы:
— Я должен уйти и жить один, без женщины, без уборщицы, кухарки, прачки, служанки короче… тогда будет легче опуститься, чтобы подняться, взлететь, наконец, даже, если до истинного полёта ещё далеко, как десять лет средней школы, четыре музыкального училища, пять лет высшей, но ведь он их прошёл, дойдёт и до своего Бодхи, — несколько своеобразного, свойского, полу европейского, полу восточного: любящего халву, шашлык, плов, борщ, курочку — гриль, жаренную немецкую колбасу, уважающего коньяк, арманьяк, бренди — тоже, хорошую водочку, пиво "Гиннес", вино Рислинг и не отрицающего маленьких радостей, изредка освобождающих от необходимости вечного искупления и страдания. Дима радостно потёр руки, он и сейчас не отказался бы от хорошего шашлычка с дымком, и вдруг помрачнел… потому понял, что всего этого лишится, как только кончатся сбережения. Резко встав с кровати, он вышел из спальни.
— Витя, а ты давно ел шашлык? — влетев в кухню, он спросил скороговоркой, не пожелав доброго утра и сев напротив, налил себе из уполовиненного Витей остатка.
— А зачем? Шашлык вреден для пищеварения! — прозвучал резонный ответ.
— А что ещё для тебя вредно?
— Всё что вкусно, и не только для меня, но и для тебя!
— Ага, значит, когда ты стал нищим, начал заботиться о здоровье?!
— Я не нищий, это пенсия у меня нищая, как у большинства, а её мне задолжало нищее, вернее — алчное государство! — Витя снисходительно улыбнулся наивному человеку. — Я такой же, как все! — он пожевал губами… что-то его не устроило в высказанном, и добавил: — Когда получаю деньги! — догадавшись, что возник вопрос о несоответствии его возраста и пенсии, он поспешил ответить: — В тридцать лет у меня уже был горячий стаж, я десять лет отработал в литейном цеху, потом, что-то во мне свихнулось на сторону, и заочно, закончил четыре курса Института Культуры.
Дима автоматически кивнул, не это сейчас его беспокоило, и быстро, нервно заговорил:
— Врёшь, сам себе врёшь, сюрреалист хренов, пытаешься стереть границы между сном и действительностью, радостью и безумием, объективностью и субъективностью?! — наклонился он над столом, не заметив, что злобно оскалился.
— Правильно, — спокойно, с тихой улыбкой, согласился Витя, — Я ведь Дали!
— Ты — в дали… в Тмутаракани… маленький таракашка со своими отвлекающими громоотводами — антеннами!