Он устал от автономии дум и решил послушать того, кому не лень без толку болтать… а хоть бы и с толком! Но почему не лень?
— Конечно, есть! — воскликнул обрадованный Витя, молчавший в ожидании раздумий собеседника и заметив обращённый на себя взгляд, схватил свою кружку, жадно допил… слизнул языком влагу с губ и протянул руку для взаимного пожатия. — Ведь ты же понял… понял и сразу успокоился!
Дима покусал губы, глянул на свою тоже пустую кружку и решил, что с собственным Демиургом он ещё разберётся с глазу на глаз; а настроение действительно на редкость взлетело высоко, как давненько не поднималось, и портить его, было жаль.
— Пусть хоть оно полетает! — сказал он и понял, что вслух.
— Конечно, пусть летит… туда, где мы ещё не были, и принесёт радостную весточку от Него, и расскажет, что мы, дескать, на верном пути! — Виктор, видимо, тоже переживал минуты душевного подъёма. Он с ходу врубился в недосказанное, но телепатически — мистическим образом им услышанное и по лошадиному радостно обнажил дёсна, словно готовясь заржать.
Но Дима вовремя пресёк свободную животную радость не менее радостным сообщением:
— А не взять ли нам кое-чего покрепче? — под счастливым взглядом бледнорозовых дёсен забулдыги — философа, он, в который раз сегодня, достал изрядно похудевший кошелёк.
Одноногий спасатель уверенно поддерживал, несмотря на собственную кажущуюся ущербность, двух двуногих с подогнувшимися коленями и отяжелевшими головами, особей.
— Я закрываюсь, сдавайте посуду! — зло вякнуло из окна ларька… но решило, что мало и добавило: — Ещё будете что-нибудь брать?.. а то честно… закроюсь! — Продавец немного подождала, и окошко громко хлопнуло, успев пропустить неоконченную фразу: — Забулдыги несча…
Витя облизнулся, посмотрел на загаженный стол, поменял ноги местами, отчего дружно звякнули под столом пустые бутылки, и снова облизнулся… Сушило… Его язык плотоядно облёк выпуклые, шершавые, сухо побелевшие образования, когда-то имевшие, носившие название губ, в том же понимании (пардон, молчу… попёрло…), но язык, молчи не молчи, был обязан трепыхаться там… внутри, тем более ему казалось, что этого от него ждут, и звук — естественное следствие — вышел:
— Вам что… Дмитрий… мои усы не нравятся?
— Да мне как-то пoхеру…
— Зря!
— Хм…
— Зря, потому что отражают…
— What?
— Хуёт… отражают состояние души… даже творчества, may be, — Виктор тоже перестал стесняться неудобочитаемой лексики, тем более кружка его опустела… — Я знавал одного… — бутылки снова звякнули под столом, а язык облизнул губы. — Он всегда говорил, что топчет горло своей песне модным дорогим башмаком, потому, как нет выхода… и так, мол, бездари заполонили… Поэтому его творчество рационально! — не удержавшись, он отпил из кружки Дмитрия… — Через пять лет, добившись некоторого утолщения кармана, он твёрдо уверовал, что все его испражнения — во славу мракобесия — как раз то, что сегодня называется классикой.
Я говорил ему: что классика — нечто большее, проверенное так сказать, на вшивость — временем, но он уже окаменел… при жизни и сдвинуть ортодокса с до — ре — ми — до — ре — до было невозможно; возможно было только поссориться! А кому это надо?
— Ну и при чём здесь творчество? — Дима недовольно посмотрел на свой ополовиненный Витей бокал, прочувствовав дрожь: он не был слишком брезгливым, но не слишком — был; дрожь навеялоо неизведанное отвращение — словно какой-то мужик засосал тебя в дёсна… Будучи естественной ориентации, Дима скривил физию и скукожился остальной физикой, но Витя этого не заметил, потому что вновь сел на своего лохмогривого пегаса и вещал, словно с экрана:
— Творчество — лицо! Посмотри, послушай… куда прёт демон и больше ничего не нужно знать — всё на лицо… лице, хоть блин положи, не скажешь, что масленица. Вот ты, к примеру, — он снова перешёл на "ты", — раскоординированный псих!
— Не понял… — промычал Дима, растерявшись… Когда-то он был боксёром, на уровне разрядов — не больше, и мысль влупить в "дыню" проскочила… но так… бегло… поэтому передумал.
— Все мы психи, мы — талантливые, творческие психи, шизофреники! — спохватился Виктор, заметив, что как ни как, но кружка пуста, а голова наоборот — полна всяким… Чем всяким, он не стал напрягаться и, не заметив злого присутствия на лице спонсора с увеличивающимися в размерах ушами, сплошь увешанными его лапшёй, продолжил… и довольно таки уверенно:
— Поймите правильно, без тараканов в голове не обойтись, это конечно дуст… — он кивнул на кружку, — но тем, кто переудосужился — помогает!
— Ты, всё-таки писатель?! — выдохнул Дима; он всё время ловил себя на мысли: будто Витя складно чешет, хоть и на грани, и в этот момент догадался, что его заставляет: терпеть, ждать, бухать, ОБЩАТЬСЯ! Догадался… сквозь вуаль сомнения — "а не пивко ли тут, не водочка?" — Какая на хрен разница — где сомнения, где творчество! — сказал он себе, вспомнив, что творчество сомнений не совсем осознанная для него сублимация, скорее даже в будущем, но… Что — но… тоже ускользнуло, поэтому потянулся за бокалом и нежно прикоснулся губами к последнему, самому верному другу, не сознавая, что меняет ориентацию, ведь бокал-то — мужского рода… хотя… кружка — женского. Блин!!!
Обругав себя за несостоятельность, то ли русского, то ли собственного языка, решил всё же послушать… а ради чего тогда он здесь? Ва-а-ще!
— Вот заметьте… мы часто говорим: "наконец"… Что мы имеем в виду? — Витя кислогубо покосился… — Отвечаю: мы имеем в виду… — кашель на время отсрочил определение, — …окончание действия! Но на самом деле мы пророчим… Люди искусства об этом знают всегда, вернее помнят… и боятся… но в простоте это мелькает, словно двадцать пятый кадр. По любым философским, метафизическим понятиям, конца, даже просто его определения, как такового не существует… Видите, многоточие следует… Есть только… вернее была ранее, в древности: административно — территориальная единица древнерусского города, называемая — Конец! А если отторгнуть, вырезать конец — что будет началом? — глаз Виктора мигнул одноразьем в своей полигамности. (Во я задвинул! Толстaя — Цербер словесности — порвёт! Уповаю лишь на собственное обаяние… Но знаю, что даю ей такой ХЛЕБ! Когда стану известным, "успешным"… ненавижу это слово, но боюсь, что отмстит — слово, поэтому плаксиво ною: разреши! ты свободно, Слово — я нет! Не могу, не имею права — знаю, но хочу здесь, сейчас! Уверен, что заслужу! Буду служить — верой и правдой, чёрт побери, эту земную правду, которую он давно побрал! Но он не виноват! Мы! Виноваты только мы в том, что он есть!.. И мы! И я!)
Я смотрел в глаза Виктора и удивлялся тому, что он ещё пытается разобраться в транцедентном… но в чём? ведь каким надо быть странным и упрямым, чтобы пытаться определить смысл!
"Бойся потерять себя в поисках смысла!" — подумал я, видя его расширенные алкоголем зрачки, начитанные Коэльё и Кастанедой, их веру в бескорыстность и уверенность в этой близкой, лежащей на поверхности, инфантильной правдочке. Согласен… легко увидеть близкую правду далёких и дальнюю — близких. Эту аксиому его начитанные глаза ещё не прошли, не пробежали даже взглядом, не заметили, когда трещали мозги и точились слезами глаза.
Ничего, он ещё не БИЧ!
Дай ему БОГ!..
* * *
Голова трещала… глаза жаловались гнойными выделениями… и привычно спрятавшись за второе лицо, снова он, отколупнул пальцами засохшие останки в уголках, попытавшись проморгатьсяґґ и застонал… Оглядевшись и удостоверившись, что валяется в собственной кровати, одетый и одинокий, он сморщил лоб вопросом…