– Что? – не понял обозреватель Алексей Павлович и уставился на так и застывшего с открытым ртом диковатого и не вполне больного посетителя. – Так что во второй статье, нынешней?
И Ашипкин очнулся от своего бессвязного рассказа, вылез и вылетел из догадки.
– Все наоборот, – жалко пробормотал он, глядя сквозь опять перечеркнувшего поле зрения соседа-рекламу. – Все. Редакция пишет: автор опровергает прошлое решение. Во введенных им комплексных пространствах «о-малое» от «о-малое от тильды» оказывается не всегда пренебрежимо мало, а иногда, на переломах загаженных пространств и проклятых времен временами вырастает до страшного, поглощающего основные гигантские величины размера. Карлик сжевывает Гиганта. И автору, то есть Триклятову… и всем становится ясно. Главное в связи величин – случайный момент. Пошлое совпадение непланируемого. И дикая необъезженая природа каприза. И тогда управляется со зримым и потусторонним миром одно – ахинея. Никакого этого Бога или толкового Администратора. И в помине. Билиберда, намазанная толстым слоем на поверхности зримого.
– Так утверждает автор? – осторожно уточнил газетчик.
– Врет, небось, – в сердцах выкинул ходячий внутри реклам литератор H., жуя губу. – Все вы врете простых людей морочить.
– Молчи, – осадил соседа Ашипкин. – Так утверждает ему наука.
– Наука вещь гибкая, – осторожно направил Алексей Павлович логику больного в конструктивное русло в тумане пельменной.
– Нет, – печально поник переводчик. – Наука – стальная и негнущаяся полоса из догадки в правду и не кивает в ледяном холоде подмаргивающим и склоняющим. Надо бы мне увидеться с ним… с этим… Триклятовым. Я бы только спросил – возможна ли в расчетах опять ошибка. Или надеяться не на что.
– Надеяться всегда есть на что, – вставился вдруг репликой литератор. – Особенно чего нет и не было.
Потом они сидели молча, и Алексей Павлович глядел на скукожившегося страстотерпца, на оживающие изредка сполохи экрана рекламных огоньков в раме окна, на гаснущий там же город.
– Моя фамилия Сидоров, – сообщил он, морщась, через время. – Возьмите визитку. И напишите где-нибудь на огрызке Ваш телефон. Попробую узнать про этого Триклятова. Но обещать ничего… тут у нас в газете сейчас… Телефон-то есть у Вас, исправен?
– Есть, – эхом отозвался Хрусталий. – Черного эбонита. Только трубка треснулась. Скоро оплачу задолженность, и включат. Забываю ненужное. Вот «Сидоров» – уже забыл.
– Визитка, – напомнил журналист. – Диктуйте телефон.
– Мне бы тоже визиточку, – еле слышно и жалобно прошелестел Н.
– На память? – осведомился Ашипкин.
И скоро они с облегчением покинули грязную пельменную, соседствующую в переулочке с зычной газетой, и зашагали в разные стороны в раскрывшую ненасытную пасть ночь.
* * *Эдуард Моргатый был клевый мачо. Он знал это навсегда. Всего надо три. Сперва родиться из нужного места в нежной кондиции. Эдик так и сделал, громко вопя и скандаля остаток жизни, что вышел он боком и подавай ему за это… Ну, разное. При том при всем рожавшие отец и мать сразу признали в нем хорошенького и даже чудненького, а теперь он вымахал через двадцать семь проведенных со свистом годков в полного в красавца, худого и поджарого, как Марлен Брандот, нажравшего сил и круглых мышц почти с Арнольда, и с таким интерьером… этим… с икстерьером, что боже упаси.
Моргатый поднял от куцей стопки личных дел этих оболдуев тяжелые красивые глаза, умевшие сжимать взглядом и непорядочных женщин, оглядел длинный стол напротив, где заседала их новая газетная камарилья и с удовольствием не удержался: мекнул и крякнул, как фазан на случке. Так, что вертлявая эта психопатка Лизка – простите, обознались, Елизавета Петровна! – даже метнула в него полный наглой пустоты бэк-взгляд. А что, мечи икру минтая, дорогая, мы тебя знали не только голую, хоть ты и шустрая расфуфырка птица какаду под широким мужним крылом, беспрерывно гавкаешь и вертишь хвостом, крыса безгрудая. А что сюда попал мачо через твою проекцию-постель, так то шелуха, сами развернем скоро знамена.
И никто за заседающим столом – ни вторая,
а, может, первая? – «практикантка» эта Катька, простите обмишурился – Екатерина Петровна! – гадюка подколодная, точнее подмужняя, прикрытая каким-то могучим мужем со всех сторон, удавица амазонская и монашка-нараспашку, ни присланный присматривать за газетными девками прикинутый дундуком дядька-кадровик, скучный, как сидящая в углу жопа гиббона, ни Эдикин теперь шеф, и. о. – надо отчеркнуть! – Главного господин Череп, простите – все сидящие за длинным столом заседаний многочлены «аттестационной комиссии», выведшие всю газетенку за штат, да и мучительно потеющие перед шоблой инквизиторов выведенные, как этот очередной дрожащий листик из культурного отдела – никто из них и на подметки бы не пошел в базарный день такому крепкому красавцу, как он,