…Да, мне посчастливилось быть в том домике, возле которого когда-нибудь сойдутся тропинки со всех континентов. И я отчетливо вижу, словно сам стоял рядом, как с деревянного крылечка шагнули двое в ярко-оранжевых скафандрах. Они шли по дорожке, как посланцы в иные миры, и огненный отсвет их костюмов озарял лица провожатых. На фоне бурой степи побеленный домик за их спинами выглядел игрушечной декорацией. Никто не знал, что он станет музеем, что спустя годы ни один космонавт не минует этот домик, отправляясь в звездный путь. Я видел, с каким благоговением входят космонавты в комнатку, где провел ночь перед стартом первопроходец вселенной. Стройные тополя стоят вдоль дорожки, что вела когда-то к автобусу. Такова традиция — перед полетом космонавт сажает здесь тополек.
— Так вот… Особых эмоций память, как говорят телеметристы, не зарегистрировала. Но перед глазами, словно это было вчера, — Юрий на площадке перед входом в кабину. Помахал нам со словами «До скорой встречи!» — и тут мы вдруг поняли, что это не тренировка, что наступил тот заветный долгожданный час. Больше всего волновались, конечно, те, кто стоял у подножия гигантской ракеты. Главный конструктор Сергей Павлович Королев, ученые и еще десятки, сотни людей самых разных специальностей. Им предстояло сдать свое изделие — а ракету в обиходе называют именно так — в самый строгий ОТК — в космос. И где-то там, на вершине этой стальной махины, билось человеческое сердце…
Словно вглядываясь в прошлое сквозь марево байконурских весен, Герман Степанович проговорил:
— У Есенина, кажется: «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии». А тогда — чисто профессиональный взгляд на вещи — дело новое, интересное, необычное. Было ли время разбираться в собственных чувствах?
Объявили готовность, я снял скафандр и поехал на пункт связи. И когда зарокотал, загремел двигатель и ракета начала приподниматься, я стоял не зрителем, а внимательно следил, правильно ли работает система стабилизации. Ракета звездочкой растаяла в небе, все стихло, и репродуктор донес ставшие потом крылатыми слова Юрия: «Красота-то какая!» И все сто восемь минут, пока Юрий был в космосе, одна мысль, как, наверное, у каждого: «Только бы приземлился благополучно…» А нас уже поджидал нетерпеливый самолет — скорей, скорей к месту приземления. И вскоре я обнял Юрия на приволжской земле.
Так мы узнали, что в космосе можно жить — это ведь и был самый трудный вопрос, ответа на который ждали от Юрия Гагарина. Начиналась эра обитаемого космоса. В том же, что произошло нечто необыкновенное, мы воочию убедились лишь в Москве, когда ликующие колонны заполнили Красную площадь. Уста миллионов людей не только нашей страны, но и всего земного шара с гордостью произносили: «Гагарин!»
Я стоял в группе космонавтов слева от Мавзолея.
И как лично нам адресованные мы восприняли слова Юрия из его речи: «Я убежден, что все мои друзья — летчики-космонавты также готовы в любое время совершить полет вокруг нашей планеты. Можно с уверенностью сказать, что мы на наших советских космических кораблях будем летать и по более дальним маршрутам».
Когда началась демонстрация, кто-то предложил: организуем свою, космонавтскую, колонну и поприветствуем Гагарина.
Мы ступили на брусчатку. Когда поравнялись с трибунами, Юрий сразу нас всех узнал. Друзья приподняли меня и «качнули» разок: мол, вот он, следующий очередник. Юрий улыбнулся так, как улыбался только он… Ну а дальше что — в моей программе было записано: «Попробовать поспать в космосе», «Попробовать пообедать»…
Десять лет. Я смотрел на Космонавта-два и все больше убеждался: нет, почти не изменился, все тот же юношеский блеск в глазах. Только генеральские погоны придают солидность.
— Ну а как же космос?
— А что космос? — лукаво переспросил Герман Степанович. — Главное — не расставаться с небом…
Наверное, он прав. Но почему, глядя на него, вижу Гагарина, их обоих в то байконурское утро, когда два сердца вторили одно другому… Почему кажется разъятым нечто единое, живое и трепетное?
А за окном метрономом стучит капель…
НА ВОКЗАЛЕ
И все разом уснули, как будто оказались во власти волшебных чар, а просторное, уставленное рядами деревянных кресел помещение, продуваемое сквознячком, стало похоже на зал ожидания ночного вокзала. Люди притулились кто где и кого как застал сон. В демисезонных пальто, в ватниках и легких плащах, в шляпах, кепках, беретах, а кое-кто уже и в зимних шапках, они и впрямь напоминали пассажиров, которых под одной крышей свела уже поздняя ночь, и невозможно было представить, что еще каких-то час-полтора назад они толпились здесь, настороженно возбужденные, обратившие обостренный слух к репродуктору, словно готовились по первому зову хлынуть в узкую дверь к поданному наконец-то поезду. И поезд был подан, но не для них. И стоял он тогда под всеми парами в километре отсюда в виде стройной, искрящейся в лучах прожектора ракеты, готовой к старту и отзывавшейся спокойными голосами двух своих пассажиров, а точнее, по аналогии — машинистов. Для тех же, кто напряженно ловил из репродуктора нарочито монотонные, буднично-деловые фразы, наступали минуты не менее ответственные, минуты, чаще всего оставляющие по себе память рановато заблестевшей на висках сединой.