Не об этом ли смеялся Георгий? А может быть, о том, как выпал из конверта засохший листок — не то ландыша, не то какого-то другого цветка, может даже сирени. И как защемило сердце — не хватало здесь, ох как не хватало этой земной зеленой блестки… Хорошо бы рядом что-нибудь живое, хотя бы самое невзрачное растение. В прошлом полете был у них на станции свой маленький огород. Рос на нем всего лишь горох. Ну разве представить, понять нелетавшим землянам, сколько радости, удовольствия доставлял этот крохотный зеленый оазис земной жизни! «Пойдем-ка сходим в нашу рощу…» — говорили космонавты друг другу. И стояли, точнее, парили над робким, неуверенно выглядывавшим из ящичка зеленым ростком, который — чудилось — трепетал, дышал совсем как живое существо. Странно — он, казалось, о чем-то вещал и сообщал спокойствие, уверенность, будто подбадривал. Георгий заметил за собой привычку, в которой не хотел признаться, боясь, что поднимут на смех. Ему даже спалось, честное слово, даже спалось лучше и спокойнее рядом с зеленым ростком… Сейчас такую же радость внушали головастики, вылупившиеся из икринок и успешно привыкавшие к невесомости…
Нет-нет, не об этом смеялся Георгий. Но, быть может, о том, как приятно — не найти даже слова, — как восхитительно было снова видеть на пороге космического дома гостей — Владимира Ремека и бывшего своего командира, с которым в прошлом полете съели не один килограмм туб, — Алексея Губарева? Вчера — одни, сегодня — другие. Не тропу ли от Земли до орбиты проложили люди, чтобы вот так, словно по проторенному, хаживать в гости? Под какими же чистыми звездами вьется за снежными облаками невидимая, но известная только героям тропа? Вон откуда и вон кто пришел — Ремек — совсем из другой страны! Значит, здравствуй, брат наш по классу… И уж не родную ли Чехословакию пытается разглядеть прильнувший к иллюминатору Ремек? За облаками сейчас ничего не видно, зато он сам виден всей своей стране. И не только своей…
…Георгий протянул тубы со смородиновым соком одному, другому, и вот уже все четверо сидели за столом совсем по-земному, а он все никак не мог погасить, подавить в себе улыбку, и время от времени все еще прорывался, как бы сбегая по каскадам, так много вместивший и так много выражающий смех. Спокойно-радостный, таящий нечто неуловимое, зашифрованное, голос был слышен на всю планету. Да что там на планету — на весь звездный мир вокруг. Но это уже был смех не Георгия Гречко, как бы утратившего перед всей величественной необъятностью свою индивидуальную сущность — удивленно воззрясь на плывшее в пустоте, похожее на стальную стрекозу создание, звезды внимали победно радостному смеху землянина по имени Человек. Никогда в этих мрачных окрестностях еще не было слышно так много говорящего, так откровенно выражающего свое чувство человеческого голоса. И, еще больше дивясь этой уверенности Человека в себе, этим добрым, пульсирующим ноткам, звезды разгорались все ярче, трепетно передавая одна другой, как от антенны к антенне, неиссякающую радостью весть.
И только мы, живущие на Земле, да и то не все, понимали, как труден этот далекий, тысячекилометровый, длиною в несколько месяцев путь и как нелегко дается эта радость удивления, прозвучавшая в смехе человека, наделенного только земной силой, только земной, но покоряющего высоту за высотой, высоту за высотой…
БОГАТЫРСКИЕ ДОСПЕХИ
В келейно прохладной, пахнущей нафталином боярских кафтанов Оружейной палате молоденькая экскурсоводша в синем брючном костюме, матово-продолговатым лицом и тонко подведенными бровями походившая на царевну, безрадостно глядящую на нас с потускневшего портрета, бесцветным, не обещающим интересности голосом рассказывала о защитном снаряжении XIII—XVII веков.