— Нет… — едва слышно продолжала шептать она. — Не надо… Я не хочу… Прошу тебя…
Холодный февральский воздух насквозь пронизывал Филиппа в его мокрой одежде. Ноги в одних чулках — он так и не обулся — закоченели на обледеневшей земле.
— Я отнесу тебя домой! — заявил он тоном, не терпящим возражений.
— Не надо. Я хочу умереть.
Филипп нес жену домой, и ее последние слова всю дорогу звучали у него в ушах.
“Я хочу умереть”.
Эти три слова словно бы выражали всю сущность Марины.
К ночи уже не оставалось сомнений, если крутой обрыв песчаного дна не смог стать причиной смерти Марины, ею стала ледяная вода. Приговор врача — воспаление легких — не оставлял никаких шансов на иной исход.
Принеся жену домой, Филипп в первую очередь с помощью миссис Харли, старой экономки, освободил ее от промокшей, обледеневшей одежды и завернул в стеганое одеяло на гусином пуху, бывшее, между прочим, восемь лет назад частью приданого Марины.
— Что случилось? — спросила миссис Харли, когда хозяин возник на пороге кухни с супругой на руках. Филипп специально не стал входить в дом с парадного входа, боясь столкнуться с детьми, хотя для этого ему пришлось сделать лишние двадцать ярдов.
— Марина упала в озеро, — мрачно изрек он. Миссис Харли недоверчиво, хотя и вполне сочувственно покосилась на Филиппа, и тот осознал: старая проницательная экономка, конечно же, все поняла. Миссис Харли работала на Крейнов со дня их свадьбы, и душевное состояние хозяйки давно уже не было для нее секретом.
Как только Марина была уложена в постель, миссис Харли, рискуя навлечь гнев хозяина, недвусмысленно прогнала его из спальни. Впрочем, Филипп и сам понимал, что ему тоже необходимо немедленно переменить одежду, если он желает избежать серьезной простуды. Переодевшись, Филипп, однако, вернулся в спальню жены.
Как не хотелось ему возвращаться туда! Как надоели ему капризы жены, перепады ее настроения, которые он безропотно терпел вот уже девятый год… Но ничего не попишешь — долг есть долг.
Филипп провел у постели Марины весь день, щупая ее покрытый испариной лоб, пытаясь уговорить Марину выпить горячий бульон… Когда Филипп понял, что уговорить жену не удастся, он стал пытаться влить ей бульон в рот насильно, но и это было бесполезно: Марина крепко стиснула зубы.
— Ты должна бороться за жизнь! — повторял ей он. Но Марина не хотела бороться за жизнь, не хотела жить. Через три дня она умерла.
Филипп понимал, что Марина, наконец, достигла того, чего хотела, но для него это было слабым утешением. Их с Мариной детям-близнецам было всего по семь лет. Как объяснить им, что мамы больше нет?
Филипп сидел в детской на детском стульчике, слишком маленьком даже для взрослого небольшого роста, не говоря уже о таком крупном мужчине, как он. Тем не менее, Филипп сумел каким-то образом на нем поместиться, хотя для этого ему и пришлось согнуться в три погибели. Но не от этого он сейчас чувствовал себя неловко — он с большим трудом заставил себя поднять голову, чтобы встретиться взглядом с детьми.
С трудом подбирая слова, Филипп объявил детям печальную новость.
Притихшие и нахмуренные, близнецы почти не задавали вопросов. Но не молчаливость детей показалась Филиппу самым странным в их реакции, хотя обычно Оливер и Аманда весь день носились по дому словно угорелые, ни на минуту при этом не закрывая ртов. Больше всего поразило его то, что новость, похоже, не была для близнецов неожиданной.
— Простите меня, — пробормотал Филипп, закончив свою немногословную сбивчивую речь.
— Твоей вины здесь нет, — серьезно произнес Оливер. От пристального, недетского взгляда темных глаз Филиппу стало не по себе. — Ты же не толкал ее, она сама упала в пруд!
Филипп молча кивнул, не зная, как еще ответить. Оливер, наверное, прав: в смерти жены отец не виноват. Но в этот момент Филипп остро чувствовал другую свою вину — перед детьми. Он всегда был недостаточно хорош в роли отца — просто плохо знал, что именно предполагает эта роль. И вот теперь ему предстояло заменить детям еще и мать…
— Теперь мама счастлива? — спросила Аманда.
— Надеюсь, что да, — кивнул Филипп. — Вы должны помнить о том, что теперь она следит за вами с небес, и вести себя хорошо, чтобы она всегда была счастлива.
На минуту, как показалось Филиппу, близнецы задумались над его словами. Стало быть, не все еще потеряно — его авторитет для них что-то значит…
— Я надеюсь, что мама счастлива, — проговорил, наконец, Оливер. — Может быть, теперь она не будет больше плакать… — По голосу мальчика, однако, чувствовалось, что на самом деле ему верится в это с трудом.
Сердце Филиппа екнуло — до сих пор ему и в голову не приходило, что дети, оказывается, слышали порой рыдания, доносившиеся из материнской спальни. Детская была как раз над спальней, но приступы истерики, как правило, случались у Марины поздно ночью, когда дети, как считал Филипп, уже давно спали.
Аманда тряхнула головой в светлых кудряшках.
— Я рада, что она умерла, — проговорила она, — если теперь она, наконец, счастлива.
Филипп промолчал. Хорошо ли это — радоваться чьей бы то ни было смерти? Но для Марины, должно быть, не было другого пути перестать быть несчастной.
Оливер и Аманда молчали, глядя в пол. Дети сидели на кровати Оливера, и Филипп обратил внимание, что ноги обоих не достают до пола.
“Как они еще малы… — подумал он. — Или, может быть, просто эти кровати для них велики? Как я раньше этого не замечал? А вдруг кто-то из них ночью свалится с кровати? Надо бы, пожалуй, купить другие, поменьше… Впрочем, вряд ли дети в таком возрасте могут свалиться с кровати. Или все-таки могут?.. Какой я, должно быть, плохой отец — даже этого не знаю…”
Филипп закрыл глаза, словно это могло помочь ему отогнать дурные мысли.
“Должно быть, должно быть… Хватит уже из всего делать проблему — плохой отец, не плохой… Что тебе, в конце концов, мешает просто радоваться жизни? Эдак ты скоро — не дай Бог! — сам станешь, как Марина…”
Филипп открыл глаза и поднялся со стула.
— Ты уходишь? — спросила Аманда, подняв голову. Филипп посмотрел в ее глаза — небесно-голубые, как у матери, — подошел к дочери и взял ее руки в свои.
— Нет, — негромко проговорил он.
В огромных отцовских ладонях хрупкие детские ручонки казались совсем крошечными. Если бы Филипп мог стать тем сильным, надежным отцом, каким, должно быть, казался своим детям!
— Я никогда не оставлю вас, — словно клятву произнес он. — Мы всегда будем вместе.
Филипп посмотрел в свой бокал с виски. Тот снова был пуст. Филипп готов был поклясться, что наполнял бокал уже минимум четыре раза, но как он пил из него, хоть убей, не мог вспомнить. Не иначе, у него что-то с памятью…
Ну что ж! Филипп, пожалуй, не прочь был бы вовсе потерять память, лишь бы не вспоминать вновь и вновь подробности тех дней. Трудно сказать, какое из воспоминаний было ужаснее: его собственное отчаяние, когда он искал Марину в ледяной воде пруда, или взгляд миссис Харли, когда та спросила: “Ее больше нет?”
Самым ужасным воспоминанием, пожалуй, были взгляды его детей, горе и страх в их глазах…
Филипп поднес бокал к губам, допивая последние капли. Он пообещал тогда детям, что никогда не оставит их, и пока, слава Богу, держал это обещание. Но одного лишь факта его физического присутствия рядом с ними недостаточно. Здесь нужен человек, который знал бы, как найти с детьми общий язык, как заставить их быть разумными и послушными…
Филипп не мог найти им другого отца. Но он ведь может найти им новую мать! Пусть он не сможет жениться, пока не закончится срок траура — таковы приличия света! — но что мешает ему начать искать жену уже сейчас?
Филипп нервно поежился в кресле. Да, ему нужна жена. Любая. Она не должна обязательно быть красавицей, знать семьдесят рецептов супов или читать Аристотеля в подлиннике. Главное — чтобы она была веселой. Всего одна улыбка в день, один раскат звонкого, заразительного смеха…