Книга, написанная Бруно Франком, — наиболее удачная художественная биография Сервантеса. И она почти везде точна. Придирчивый критик нашел бы здесь лишь несколько мелких неточностей.
Бруно Франк окончил свою книгу рождением первой части «Дон Кихота». Но только много месяцев спустя «Дон Кихот», наконец, увидит свет, и только через десять лет после выхода первой части появится вторая часть — та самая, где, говоря словами Бруно Франка, «выступит» из книги Сервантеса, «истина, снявшая маску, понятная каждому».
Эти годы — годы зрелости писателя.
Но Франк настолько полно воссоздал облик своего героя, что добавить нам остается совсем немного.
Попробуем бегло проследить, что же произошло в жизни Сервантеса с того дня, как мы оставили его, простившись с книгой Бруно Франка.
Осень 1604 года застает Сервантеса в Вальядолиде. После многих лет странствий он, наконец, обосновался прочно, а с ним — его дочь, сестры Андреа и Магдалена, и племянница Констанса де Овандо.
Древний Вальядолид три года назад стал столицей обширного государства, и теперь в резиденцию молодого короля и герцога Лерме отовсюду стекались и гранды и поэты. Но город, как и прежде, поражал своей запущенностью и грязью. Уголок, куда судьба загнала Сервантеса, добросовестно поддерживал эту издавнюю худую славу.
Две убогие комнатушки в доходном доме оптового торговца мясом, на выезде из города. Не лучшее жилище для человека, который готовится изумить мир. Одна из комнат — полутемная кухня с окном на крыши соседних пристроек. Здесь «святая святых» женщин. Ему — другая, тоже маленькая. Но и в ней Сервантес редко бывает один. Женщины шьют, а в кухне не повернешься…
Между тем случаются выгодные заказы. Когда год назад приехал из Алжира маркиз Вильяфранк — он заказал семье Сервантеса парадный Мундир. Но это Случай — вечно «сопротивляющийся Случай», как говорил Сервантес.
Сам он явился в Вальядолид в вытертом плаще, и камзол его удивлял разнообразием пуговиц. Не радовали глаз и башмаки. А черные чулки? С великою небрежностью они были заштопаны зеленым шелком. Впрочем, теперь все это волновало Сервантеса еще менее, чем когда бы то ни было. Наконец-то Жар-птица Случай — в этом он уже не сомневался — был у него в руках.
Днем Сервантеса одолевали хлопоты: он выполнял поручения то одного, то другого магната; как-то даже вел счета маленькой швейной мастерской. Но вечером, еще подымаясь по ветхим ступеням к себе наверх, он уже радостно ощущал: сейчас за порогом начнется главное… Теперь и прошлое, и настоящее, и будущее, все было заключено только в одном — в его книге.
Но еще так много предстояло забот. Прежде всего следовало написать «Пролог».
Взять и выложить все, что хотел бы поведать миру? Такое может присниться разве во сне. Это потом историки подсчитают, что всего за пять лет, с 1603 по 1607, было сожжено 400 человек, а 160 сожжены «в изображении», а 2 880 приговорены к другим наказаниям. Ему не нужно знать этих цифр. Он знает, что такое инквизиция: малейшая оплошность — и пр-гибло все.
Довольно и того, что, если разобраться, он выступает против литературы, взращенной инквизицией и абсолютизмом, — фальшивой литературы, воспевающей фальшивое могущество. Но об этом он писать, конечно, не будет. Пусть неугомонные мысли пребывают пока под спудом. Однако пустозвонство, никчемность, условность рыцарских романов он начнет обличать уже в «Прологе». Здесь он не станет мистифицировать читателя. Пусть читатель сразу почувствует, что роман насквозь полемичен.
Принято произведение предварять бесчисленным множеством сонетов, эпиграмм, хвалебных стихов — он не \сделает этого.
Еще менее увлекает его мысль подзанять эрудиции у классиков. Пусть не ждут читатели ни примечаний в конце, ни выносок на полях. И чтобы не надеялись их увидеть, он так и напишет:
«…Не имея понятия, каким авторам я следовал в этой книге, я не могу предпослать ей, по заведенному обычаю, хотя бы список имен в алфавитном порядке — список, где непременно значились бы и Аристотель, и Ксенофонт, даже Зоил и Зевксис, несмотря на то, что один из них был просто ругатель, а другой художник».
Вероятно, читатель будет разочарован. Так он даст ему точный рецепт всей этой «учености», которая приводит в такой восторг публику, а авторам позволяет прослыть образованными и начитанными. Здесь он пустит в ход иронию — всю иронию, на которую способен.
Ну, допустим, кто-то хочет представиться человеком, разбирающимся в науках. Что ж, достаточно упомянуть, к примеру, реку Тахо. И тут же будет возможность дать сноску: «Река Тахо названа так по имени одного из королей всех Испаний; берет начало там-то и, омывая стены славного города Лиссабона, впадает в море-океан». Если покажется этого мало, то можно прибавить: «Существует предположение, что на дне ее имеется золотой песок», — и так далее.