В ночном лесу тихо сопят и топчутся ниши дракони, горит костёр, выхватывая из темноты стволы деревьев. Покрутив в руках фотокамеру, Жанна протягивает её мне.
— Цифровая.
— Да, сделана в Паблик Юнион, — соглашаюсь я. — На ней запах тех людей, что ночью пробрались к карте. Почему только я решил, что они должны снимать на плёнку?
— Вот что я думаю, он то мог скопировать снимки? Мог. Мог и отправить их. Не знаю как, но мог.
Грустно киваю:
— Да, я хотел его спросить про копии, но слиток меня отвлёк. Но может он это всё затеял чтобы нас проверить, и попытаться нанять?
— А ты не гордый, Игорюсик, — щурится Жанна.
— Блин. Если нет, то мы ничего уже сделать не сможем, понимаешь? Даже если развалим его терем и всех перебьём. Даже если сможем отследить копии.
Жанна облечённо вздыхает:
— Да и фиг с ним. Первый раз, что ли?
— Вот тож. Давай завтра скажем всем, что уходим. Вечером улетим, а ночью тихо вернёмся и встанем за рекой. Поглядим, что будет Добрынин делать. Вряд ли он оставит чернокопов в покое.
Почему-то Жанна смотрит на меня с восхищением.
— За Игорюсика извини, — только и говорит она. Не знает, что я уже привык и внимания почти не обращаю.
Надежде Петровне мы отдаём фотокамеру со снимками, сетуем, что, вероятно, копии фотоснимков уже разошлись, так что доверять Добрынину мы бы не стали. Оказывается, что купца Лев Борисович знает, тот сильно интересовался разработками и предлагал продать местоумирание. Якобы он заботится о природе — из-за карьера пострадают поля, разрушатся дороги, река загрязнится. Естественно, Лев Борисович тогда ему отказал.
Сославшись на дела, мы собираемся уже улетать, но Жанна намекает Льву Борисовичу, что надо быть на чеку — Добрынин вряд ли это всё оставит. Вместо ответа Лев Борисович, выхватывает из инвентаря калаш и ухмыляется. Меня даже ненадолго посещает мысль, что чернокопы и без нас справятся. Но нет — против наёмников дед с автоматом не выстоит.
Полёт и особенно полёт в ночи — то немногое, что мне нравится от дракона. К шее прижимается Жанна, ветер свистит в чешуе, огни звезд на небе, рукотворные огни земле. Даже назойливое золото далеко внизу, слилось в мягкий фон, и почти не отвлекает, если не сосредотачиваться.
Приземляемся мы в лесу у притоки — чтобы можно было купаться и не маячить для людей с того берега. Утром нас будет шум: ругань, лошадиное ржание, удары хлыстов. За лесом через поле караван пробивает дорогу на юг. Странно, но мы не хотим разузнавать, что там. К вечеру по той же колее движется ещё караван. На следующий день их уже десяток, некоторые возвращаются обратно с грузом черного золота. Видимо, там переправа, и они просто возят золото с карьера под Раздольным.
Ещё через день срабатывают оставленные Жанной сторожевые заклинания — на лагерь чернокопов кто-то напал.
Под жарящим солнцем я парю над лагерем, западнее которого зияет огромный карьер с пылящей черной махиной эксгуматора, к северу от карьера на бывших полях возвышаются терриконы.
На северо-восток от лагеря зеленеет редкий лес, мелькают вспышки выстрелов, виднеется прозрачный сизый дымок, в окопах, прикрывающих лагерь, блестят шлемами латники с арбалетами, и только в паре мест кто-то стреляет в сторону леса одиночными из огнестрела.
Наёмники в лесу светятся золотыми кольцами, цепями, зубами. Пикируя, над лагерем я даю Жанне спрыгнуть. Перед землёй она успевает перезагрузиться и аккуратно приземляется. Приходит, мысль, что она ведь могла не успеть и разбиться, что лихачество это лишнее. Не время для таких мыслей. Вздыхаю и ухожу к лесу — оттуда по мне постреливают, зовут значит.
У границы леса наёмник в пятнистом камуфляже с пулемётом. Задрав плюющийся огнём ствол, он истошно поливает меня свинцом. Удары приносят томительную боль, в глотке зреет пламя. Не сдерживаю его, отвечаю огнём на огонь — из объятого пламенем окопа меня настигает горячий свинец и крик сгорающего стрелка. Я не могу и не хочу взлетать — падаю в окоп. Всё замирает в темноте и тишине.
Снова я живой дракон, среди обугленной, догорающей земли. В меня стреляют, бросают гранаты, а я приближаюсь, умираю, возрождаюсь и сжигаю их.
В каком-то странном отрешении, не запоминая искорёженных лиц и предсмертных криков, я настигаю каждого бойца, несущего на себе хотя бы каплю золота, топлю в огне и оставляю расплавленное золото стекать по обугленной земле.
Запоминается мне только один испуганный наёмник. Они все уже бегут через горящий лес, но я возникаю на пути из дыма, и пламя забирает их. Наёмник этот не светится золотом, просто бежит, хочет спастись. Он спотыкается, катится кубарем и затравленно смотрит на меня испуганными глазами. Сознание моё будто выныривает из огненного тумана, на мгновение я почему-то становлюсь человеком и говорю: