Дальше Сергеич по-пластунски пополз, только иногда коленями в снежную корку упираясь, чтобы тело уставшее быстрее вперед просунуть.
Возле мертвеца сел. Отдышался. Обернулся на пересеченное поле. Уходило оно куда-то во мрак. Даже ближних деревьев своего сада рассмотреть пчеловод не смог.
Улегся на бок лицом к затылку убитого, рукавицы снял и ощупал-проверил все карманы мерзлого камуфляжа. Даже во внутренние залез и в карманы штанов тоже. Везде пусто. Ни документов, ни телефона. Ничего. Перегнулся над мертвецом, заметил на белом ухе, что к небу прислушивалось, маленькую золотую сережку. «Модник!» – фыркнул Сергеич, а взгляд его тем временем уже на мертвой руке, что за дуло автомат держала, остановился. Правда, автомат весь, кроме дула, под снежной коркой лежал. И еще что-то рядом с автоматом снежную корку вверх в на сантиметров двадцать бугрило.
«Сумка, что ли?» – заинтересовался Сергеич, перелез через труп, лопаткой бугор разгреб и бок рюкзака голубого, совсем не военного, увидел. Ухватился за лямку, потянул на себя.
С хрустом, превозмогая напрягшейся рукой сопротивление, вырвал он из снежного плена рюкзак и понял, что весу в нем килограммов пять или шесть! Внутрь заглянул. А там пакеты с конфетами разными. «Красный мак» Сергеич сразу по обертке узнал – такие и у них в сельмаге продавались. Сунул руку вглубь, чтобы до дна рюкзак достать. Конфеты – как лед! А кроме них – ничего!
«Сладкое, что ли, любил?» – подумал Сергеич.
Оглянулся на убитого. Представил себе, как он тут шел или полз. Явно к посадке спешил. Значит, с левого боку где-то и рана должна быть. Так ведь и лежит он левым боком вверх?! Присмотрелся Сергеич к убитому, но смертельной раны не обнаружил.
«Значит в правый пуля попала», – подумал он, и в сторону Малой Староградовки посмотрел, сообразив, откуда стрелять могли.
Натянув рукавицы на замерзшие руки, попробовал копнуть лопаткой снег, а наст крепкий, да и снега под ним почти нет – только земля мерзлая. Понял пчеловод, что ни снегом, ни землей прикопать убитого не получится. Провел он лопаткой, как ножом, по насту. Вырезал квадрат затвердевшей снежной корки. Взял в руки. Тяжелой корка оказалась. Принялся Сергеич куски наста вырезать вокруг убитого и труп ими закрывать, закладывать. Хлипкая поначалу конструкция, с которой то и дело какие-то куски соскальзывали, постепенно становилась прочнее и надежнее.
– Ну, хватит! – остановил себя уставший пчеловод, оглядываясь и оценивая проделанную работу: корки снежной он метров пятнадцать-двадцать срезал. А значит, вся эта тяжесть теперь на покойника давила. Давила, но и защищала его и от постороннего взгляда, и от голодных воронов, которые, должно быть, только из-за холодов еще сюда не добрались и глаза ему не выклевали!
Дополз Сергеич до излома. И тяжесть в ногах ощутил. Промерзли штаны насквозь. Да и ноги от холода немели. Ползти назад тяжелей было, в одной руке лопатка, в другой – рюкзак. Одышка мучила, кашель прорывался.
Когда, передохнув в изломе, к огороду своему добрался, левую голень судорога свела. И дальше, по своей собственной земле, полз он к саду и дому, как раненый. Только у калитки, что из двора в сад выводила, поднялся на ноги.
Распахнул незапертую дверь. Он ее незапертой для своего врага-приятеля оставил. Ведь как бы иначе Пашка записку прочитал, если б хозяина дома убили?
Стащил с треском промерзшую куртку. И брюки стащил. Как разделся, стало ему холодно. Засыпал он в буржуйку полведра угля. Туда же записку для Пашки бросил. Оделся в сухое. Два стула спинками к печке поставил. На спинку одного куртку повесил сушиться, на спинку другого – брюки. А ботинки прямо перед дверцей буржуйки поставил.
«Выпить бы сейчас для сугреву?» – подумал. Но доставать медовую настойку не захотел, а «казенка» ему уже урок преподнесла. Теперь ею можно было только для натирания пользоваться, но никак не внутрь! Разве что, если Пашка херню какую сделает, то угостить его в наказание!
10
Весь оставшийся день отлеживался Сергеич, прислушиваясь к себе, как к родному прихворавшему ребеночку. И кашель свой собственный как чужой прослушивал, будто разделился он временно надвое: на себя-больного и себя-врачевателя. Так уже не раз бывало. Так вообще с каждым происходит, кто один, сам по себе живет! Он же тогда и поваром, и едоком становится. И уборщиком, и тем, кто чистоте радуется.