11
Наутро, после кружки горячего чаю, с Пашкиным биноклем в руках вышел Сергеич бодро на край огорода. Поводил биноклем по зимнему полю. Все бело, только белизна местами разная. Да и полосы продавленные на снежной корке заметил – его собственный след. Но даже по собственному следу не смог он глазами схороненного под снежными корками мертвеца отыскать.
Теперь уже успокоился Сергеич так, как человек, потерявший причину для долгого беспокойства. Ну, наверное, так успокаивается муж, что за смертельно больной женой год или два ухаживал и, наконец, похоронил ее, отмучившуюся и его отмучившую.
На небе тусклое солнце светило, словно сквозь тонкую пленку верхнего мороженого воздуха, сквозь ту полупрозрачную серость, что обычно зимой на небе голубизну от глаз человеческих прячет.
Прошел Сергеич через двор мимо сарая-гаража и пчелиного сарая-зимовника. И мимо дома прошел да через калитку на свою улицу выбрался. На улицу Ленина. Посмотрел в сторону церкви и кладбища. Раньше бы его взгляд в купол церкви уперся. А потом, по мере приближения, поднималась бы церковь перед идущим к ней своими деревянными стенами, в божественный синий цвет окрашенными. Но «раньше» – это не «теперь»!
Зашагал он в к церкви, которой больше не было. Зашагал по уличной грунтовке, что когда-то и камнями укрепили, и угольной осыпью ровняли. Не хуже асфальта она летом была. Да и сейчас из-за полного отсутствия дорожного движения не украшала ее привычная зимняя колея из смерзшегося снега. Легко шагалось Сергеичу. Очень легко.
Шел он по улице, как ее хозяин, думая о том, что одна-единственная машина этой половины села у него в гараже стоит и лучших времен ждет. А когда они наступят, эти времена, то по зимней дороге так вот легко не походишь! Тогда придется по обочине, к заборам прижимаясь, идти. А колею «Жигулям» да «Волгам» уступить. Да еще грузовичку с желтым кузовом-фургоном и синей надписью на нем: «Укрпошта», для которого колея узковатой будет, поэтому поедет он по дороге как бы на одну сторону наклонившись.
И вот шел Сергеич по улице, собственные шаги слушая, и неожиданно беспокойство ощутил. Остановился, причину беспокойства понять пытаясь. Тишина этим утром совершенно мирной была. Даже не верилось. И сейчас, когда ноги слушать ее не мешали, убедился еще раз Сергеич, что никаких, даже самых далеких шумов войны в ней нет. Над головой ворона пролетела и так близко крылья ее хлопнули, что пчеловод голову в плечи на мгновение втянул.
А потом, проводив птицу взглядом, улыбнулся Сергеич и дальше в сторону церкви пошел. Вспомнил зимнее синее пальто Виталины, вспомнил ее коричневые кожаные сапоги. Вспомнил серый пуховый платок, оренбургский. Платок он ей подарил. Соседка Вера в Россию ездила к сестре и всегда товар для домашней мелкой торговли привозила. И платки оренбургские тоже. Виталина его носила, но только в Малой Староградовке. А когда зимой к себе в Винницу ехала, оставляла его дома! Видно, не были там, в Виннице, оренбургские платки в моде.
Вспомнилось Сергеичу, как в первую их совместную зиму к ней племянник приезжал с семьей – женой и дочерью. И как они, напившись иностранного портвейна, племянником в качестве подарка привезенного, пошли на край огорода с санками и спускались на них по полю до самого нижнего излома земли. Падали, смеялись, перекрикивались. С трудом наверх поднимались, санки за собой тащили. И снова вниз летели. Уклон вроде бы и не крутой, но все при теле, даже дочка племянника – тоже не крошка. И потому санки поначалу вниз скользили медленно, но потом скорость набирали такую, что в ушах ветер свистел!
Оглянулся на ходу Сергеич на дом соседки Веры. Окна целы, дверь поперек толстой доской заколочена. На доске, уже потемневшей от смен погоды, еще видна надпись, самой Верой сделанная. Черной краской: «Хозяева живы».
– Дай Бог, дай Бог! – прошептал пчеловод.
Странно, но такая утвердительная надпись на заколоченном доме радовала Сергеича всякий раз, когда его взгляд на ней останавливался. В этот раз даже сильнее обычного она его обрадовала. Вызвала улыбку. Наверное, потому, что сначала он о жене своей, Виталине, думал. А чего ж это ему так легко о жене думается и вспоминается, а вот дочка сама по себе в мысли и воспоминания не приходит? Наверное, потому, что маленькой она была, слишком маленькой, чтобы с отцом сблизиться. Четыре года ей было, когда уехали они, его бросив. Может, и сам он виноват в этом? Может, надо было ему улыбаться чаще и реже при виде нарядов Виталины губы кривить? Может, надо было вообще меньше говорить и больше лыбиться? Пусть даже если б из-за этого он мог ей глупым показаться. Женщины глупых или тех, кто под дурачка катит, больше любят или легче терпят! Хрен его знает, что в семейной жизни главное: любовь или терпение?