— Это я-то мартышка?! А ты — папуас африканский!
Спорили они так, спорили, а потом задумались: для чего они друзей в спор приплели? Ведь друзья-то эти, как выяснялось, никакие не друзья, а наоборот самые что ни на есть отъявленные негодяи и мошенники. Дантес с чужой женой шашни крутит, а про Мартынова и вовсе говорить нечего — фамилии за просто так не даются.
— Я этого мерзавца Дантеса на дуэль вызову, — кричит Пушкин, — на лету его подстрелю, мне это раз плюнуть!
— А я Мартынову на дуэли жужалку отстрелю, — вторит ему Лермонтов, — пускай знает, как с такой фамилией к гениальным поэтам подваливать!
Напились они пива, и каждый отправился своего недруга на дуэль вызывать. А так как пиво обостряет зрение только на стрельбище, но никак не на природе, то читатель сам помнит, что из этого рожна в конце концов вышло. Не надо им было пить пиво, ох, не надо было…
Пушкин и Достоевский
Достоевский был отъявленным картёжником, притом таким, что проигрывался в пух и прах и потом добирался домой нагишом. А добираться приходилось белыми ночами, поэтому он очень стыдился своего непотребного вида и всегда к кому-то заворачивал, чтобы перехватить какую-никакую рубашонку и штаны и потом при случае вернуть. Правда, такого никогда не случалось, потому что он буквально назавтра проигрывал полученную взаймы одежду, а потом врал, мол, его по дороге бандиты ограбили или ещё что-нибудь не менее мрачное и трагическое.
Все об этом уже давно знали, и никто ему ничего в долг не давал. Даже старухи-процентщицы, которых он по этой причине люто ненавидел, но не знал, как отомстить.
Однажды, будучи в полном неглиже, он заглянул на Фонтанку к Пушкину, а тот не спал всю ночь, так как писал очередную главу «Евгения Онегина», впоследствии, после общения с Достоевским, сожженную в камине.
— Слушай, Саша, тошно мне, хоть руки на себя накладывай, — признался Достоевский, — не могу ничего с собой поделать. Проклятые карты обуревают. Я уже столько задолжал, что напиши ещё десяток романов, всё равно долгов не покрою. И ведь Некрасов-издатель — сука порядочная, романы-то с ходу печатает, а гонораров у него не допросишься. Как, скажи, в такой обстановке жить?
— Ты единственный в Питере, кто на мою Наталью глаз не положил, поэтому дам тебе дружеский совет, — залился слезами Пушкин, — завязывай ты с картами, а заодно с этими левыми издателями типа Некрасова. Ведь ты же, Федя, писатель с большой буквы Ф, брось пьянки и карты, а то повесишься в «Англетере», как Серёга Есенин, или застрелишься, как Маяковский. А оно тебе, скажи, надо?
— Не надо, — согласился Достоевский. — Но и без штанов тоже ходить нельзя.
— Я бы тебе отдал свои, — принялся врать Пушкин, — да они у меня последние. Разорился, понимаешь ли, с изданием журнала. Оттого и романы в стихах писать начал, чтобы на новые штаны заработать.
— Значит, не дашь штанов?
— Не дам, — сказал Пушкин и поскорее вытолкал Достоевского за дверь.
Тот постоял немного в холодной парадной и отправился домой не солоно хлебавши. По дороге он печально раздумывал о том, какие всё-таки люди чёрствые и бессердечные, даже если они и великие поэты.
Однако проблему нужно было как-то решать — не оставаться же в памяти потомков бродягой голозадым! И решил Достоевский снова отправиться к старухе-процентщице. Не даст денег в долг, решил он про себя, порешу её нахрен, топором голову снесу.
И вдруг ему стало безумно себя жалко. Нет, не буду её убивать, вздохнув, решил он, лучше напишу про это роман — пускай им всем потом стыдно будет!
Пушкин и Байрон
Однажды встретились Пушкин и Байрон. Хоть Пушкин был и аристократом, но парнем был простым и компанейским, с которым можно запросто выпивать не только за столиком в пивбаре, но даже в тамбуре электрички. Байрон тоже был аристократом, но, в отличие от нашего Александра Сергеевича, важным и надменным, и до простого народа не опускался, но пиво всё равно уважал, как все нормальные англичане. Однако в электричке пить категорически отказывался, ссылаясь на антисанитарные условия и близость неисправного туалета.
Встретились они, значит, и Пушкин говорит:
— Слушай, Жора, я твоих стихов столько на русский язык напереводил, что ты, наверное, столько даже и не написал! Я, конечно, понимаю твою занятость в деле национально-освободительной борьбы греков против турок или наоборот — хрен их там разберёт, но пойми: сколько такое может продолжаться? Я тебя перевожу, можно сказать, почти бесплатно, и тебе ни спасибо в жменю, ни пива в кружку, ни рублик в портмоне. Разве так можно? Хоть бы для порядка портвейнчика какого-нибудь пару флаконов выкатил, так ведь — дуля с маслом…