Карточки Баклажке нравились куда больше.
— Трепещут перси…
— Чего? — Михей нахмурился.
Упырь его раздражал. Мало того, что ходить повадился, орать, людям живым беспокойствие учиняя, так еще и словеса какие‑то хитромудрые использует.
— Сиськи у нее трясутся.
— Да? — все взгляды обратились к Яське, которая скрестила на груди руки.
— И ничего они не трясутся! — возмутилась она.
— Горят ланиты… и робостью твоей моя душа смятенна, летит навстречу…
— И — идем, — велела Яська сдавленным голосом. — А то это надолго… он… он…
— Яська! — донеслось в спину. — Дай уже мужику! Ишь как, бедолажный мается, небось, ни о чем, окромя твоих сисек, думать не способный…
— П — придурки…
По лестнице она поднималась бегом. И дверь открывала ногой, и этакая вольность дому не по нраву пришлась. Он, дом, охотно избавился бы от наглой девки, которая по глупости, не иначе, решила, что и вправду хозяйкой тут, но дому запретили.
И он ворчал.
Скрипел.
Ставил подножку порога, но девка через него переступила решительно, и вторую за собой втянула. А перед Сигизмундусом дверь и захлопнула.
— Только для женщин, — сказала она, когда тот вежливо постучал.
На его счастье — не ногой, ибо от него подобного хамства дом точно не стал бы терпеть
— А мне что делать?
— А что хочешь, то и делай, — мстительно произнесла Яська и ладонями по лицу провела.
Она не села — сползла по ледяной стене, по роскошным некогда шелкам, расписанным павлиньими перьями. Они сохранились, и шелка эти бирюзового колеру, и перья, но потускнели… не выцвели, выцветают цвета иначе, но просто сделались вдруг… Евдокия поняла, что нет у нее подходящего слова.
— Как же меня все достало…
Сигизмундус топтался у комнаты, не решаясь уйти.
— Все это…. — Яська пнула прехорошенький кофейный столик. И зазвенели фарфоровые чашечки, скривились пастушки на них, а у овечек, кучерявых, игрушечных овечек, выписанных по канонам давно минувшего времени, глаза полыхнули красным.
И Евдокия поежилась: овечки явно следили за нею.
— Так это… — Сигизмундус вновь постучался. — Мне бы…
— Соседняя комната свободна, — устало произнесла Яська. — Если не забоишься…
И тише, уже для Евдокии, добавила:
— Наши наверх подниматься страсть до чего не любят. Чуют, что тут… неладно.
Хорошее слово.
Неладно.
В Цветочном павильоне, помнится, тоже было неладно, но неладность эта ощущалась едва — едва. Здесь же чувство было мощным.
Хотелось убежать.
Немедленно И не важно, куда… главное, чтобы не видеть больше ни комнаты этой, ни овечьих красных глаз, ни пастушек, лица которых донельзя напоминают Богуславино.
Мерещится.
И нервы на пределе.
— Он тебя не тронет, — Яська поднялась, опершись уже не на столик, на банкетку, которая, стоило отпустить, поспешно убралась. Она перебирала резными золочеными ножками, двигалась бочком, и было в этом движении, в самом ее облике, нечто донельзя паучье. — Он не трогает женщин.
— Почему? — первое слово, произнесенное Евдокией.
И понимает она, что говорить надобно с оглядкой.
Место это… человек… человек ли?
Зеркало огромное, круглое, глазом чудовищной птицы, затянуто тканью. Но ткань дрожит, тянется, то вспучивается пузырями, то опадает. Кто прячется по ту сторону полотняной завесы?
Лучше не знать.
Яська на завесу и не смотрит. Она садится на ковер, роскошнейший, першидский явно, и в прежние времена стоивший не один десяток злотней, а ныне и вовсе бесценный. Да только Яське на цену плевать.
Она оставила на ковре грязные следы, и сапоги стянув, бросила их к кровати.
Огромная. О четырех колоннах и пыльном балдахине, расшитом звездами. С балдахина свисают жемчужные нити.
— Почему… просто так и не ответишь.
Яська сидела, прислонившись к кровати, голову запрокинув.
— Думаешь, что я убийца, да?
— Да, — ей не стоило врать, это Евдокия чуяла.
— Не поверишь, если я скажу, что сегодня… — Яська судорожно сглотнула. — Сегодня в первый раз… человека… не человека. Она только выглядела на человека похожей. А на самом деле — тварь… из‑за нее все… и еще из‑за той, которая… моего брата…
Она сжалась в комок, обняв себя, пытаясь унять дрожь, которая сотрясала худое ее тело. Яська гляделась беззащитной и напомнила вдруг Аленку… странно, не было меж ними никакого сходства, ни внешнего, ни, хотелось бы думать, внутреннего, поскольку сестрица в жизни не стала бы убивать, но вот… и Евдокия не выдержала.
Подошла.
Ковер гулял под ногами, что болото… того и гляди, провалится, ухнет и Евдокия, что в воду ледяную, а то и куда похуже.
Ничего.
Не отступила. И до кровати добралась, которая ныне представилась ей островком надежности.
Села рядом.
— Жалеть будешь?
— Не буду.
— Хорошо, — Яська мазнула ладонью по носу. — Не надо меня жалеть. Я… я сделала то, что должна была… я не мстила, не думай… месть — это… это не то… я не хотела, чтобы она дальше… с этими дурочками говорить бесполезно, не услышат… а потом поздно будет… рассказать тебе, как я сюда попала?
— Расскажи.
Евдокия обняла узкие плечи и удивилась, до чего хрупка эта девушка.
А казалась грозною.
— Я… — она вдруг выдохнула и носом в Евдокиино плечо уткнулась. — Я так устала… брат думает, что я ничего не понимаю, что… а мне просто идти некуда. И его одного не оставишь. Он сильный, только… если я уйду, он умрет. А я не хочу… но наверное, надо сначала? И про упыря… у всех женихи, как женихи… а у меня вот упырь… правда, благородный.
— Это многое меняет, — Евдокия не сдержала усмешки. — А у меня муж — волкодлак…
Яська шмыгнула носом и голову подняла. Уставилась круглыми глазами.
— И… как оно?
— Хорошо… было хорошо. Он… он внутри человеком остался, если ты понимаешь, о чем я…
— Понимаю, — Яська вздохнула. — Мне кажется, что Влад тоже человек… больше человек, чем эти, только…
— Ты боишься.
— Да.
— Это нормально. Где вы с ним… познакомились.
— Здесь… он мне помог. А я ему и… все равно придется по порядку.
Глава 11. Где речь идет о тяжкой бабьей доле
Яська всегда знала, что бабья доля — горькая. О том не уставала напоминать матушка, что словами, что жизненным примером. Сама она замуж вышла рано и рано же овдовела, оставшись одна с тремя детьми. Рассудивши, что своим умом бабе никак не выжить, и уж тем паче, с хозяйством не управиться — а от мужа ей досталось доволи‑таки богатое подворье — она без особых колебаний приняла первое же предложение руки и сердца.
Так у Яськи появился отчим, которого велено было именовать тятькой.
Отчим притворялся добрым, приносил карамельки в кулечке и однажды подарил куклу с волосами из пакли, что вовсе было роскошью. Однако Яшке он не нравился, а Яська брату доверяла.
И на сей раз он не ошибся.
Стоило жениху стать мужем, как исчезли и конфеты, и слова ласковые. Супружницу свою он побил на второй день совместной жизни за лень и еще потому, что она, шалавища этакая, соседу улыбалась, небось, ко греху склоняла… матушка побои вынесла покорно, будто бы так оно и надобно было.
И Яшке мешаться запретила.
— Женщине надобна крепкая рука, — проговорила она, прижимая к боку распаренную картошку. — А не то Хольм сведет ее с пути истинного…
Крепкая рука отчима распространялась не только на жену.
Больше всего доставалось Яшке, когда за шалости, до которых он был неуемен, когда за язык острый, когда за взгляд, чересчур уж наглый, а когда и просто так. И ежели поначалу бил он с оглядкою, явно опасаясь, что женино терпение лопнет и доведет до полицейской управы, где подобную методу воспитания навряд ли оценят, то поняв, что терпение сие безгранично, потерял край.
— Как‑то Яшка ему в сапоги дерьма коровьего кинул… дурной он, я говорила, что не надо, что… хуже будет… только ж Яшка упертый. Если чего решил, то и сделает. Вот и… этот ногу сунул, а там… крику было! Он за ремень схватился… был у него такой, широкий, из кожи толстой. Да еще с пряжечкою… от этой пряжечки по всему телу синяки узорчатые оставались… тогда Яшку смертным боем… а тот, дурень, сбег бы… отсиделся б… нет, глядит в глаза и скалится… ни слезинки… и тем разом думали, что уже все… я кричала… по соседям побежала, потому как от мамки‑то никакой помощи. Только плачет и богов поминает… где эти боги?