Слева от дорожки бересклет поднимается.
Справа — дикая шипшина иглами ощетинилась. В них цветы пламенеют темно — красные, манят рискнуть. Пахнут сладко, одуряюще, да только не вьются над кустом пчелы. И Евдокия мимо прошла, юбки приподнявши.
Взяли их на выходе из парка.
Себастьян вдруг остановился, вскинул руку.
— Назад…
Не дозволили.
Громыхнул выстрел, и пуля ударилась в темную кору клена, брызнула сухою щепой.
— Не шуткуйте, — донеслось откуда‑то сбоку. — Все одно не уйдете.
— И не собираемся, — проворчал Себастьян, наклонился, отряхнулся, проводя руками по лицу. — Вот же… их еще не хватало.
— Янек, это ж я… — Яська выступила вперед, прищурилась, силясь разглядеть хоть что‑то в глянцевой мертвой листве деревьев.
И ветерочек такую не потревожит.
— Знаю, что ты, — ответил Янек, выступая из тени. В одной руке он держал револьвер, во второй — обрез. — Извиняй, Яська… не хотел, чтобы так, но у нас выбора иного нету…
Их осталось всего‑то дюжина.
Ободранные, одичавшие. И в глазах — страх бьется, Евдокии случалось видать испуганных людей, готовых на все, лишь бы избавиться от того, что пугало их.
— Извиняй, — повторил Янек, отводя взгляд. — Мы‑то не сами… она все… она на тебя, Яська, дюже злая… и на вас, панове… велено доставить… вы уж того, постарайтеся мирно.
— И что делать будем? — поинтересовалась Евдокия, нащупывая револьвер.
— Ничего, — Себастьян перехватил руку. — Постараемся мирно.
— Но…
— Дуся, при всем желании моем, которого у меня, поверь, избыток прямо, я не управлюсь один со всеми…
— А мы…
— А вас подстрелят первым делом… — он оттеснил Евдокию за спину. — И это мало того, что очень сильно меня опечалит, так еще и с братцем потом объясняйся… и вообще, если я что‑то понимаю, нас сейчас сопроводят именно туда, куда мы стремились…
— То есть, против этого сопровождения ты не возражаешь.
— Они хотя бы люди…
Комплимент был весьма сомнительного свойства.
Эржбета творила.
И творила вдохновенно, чего с нею давно не приключалось. Слова сами собой исторгались из глубин ее души, выплескиваясь на бумагу с такой скоростью, что Эржбета едва — едва поспевала за собственною мыслью. Пальцы гудели от многочасовой работы, печатная машинка позвякивала, верно, намекая, что от этакого усердия и развалиться недолго, а в голове все еще вертелась сцена рокового поцелуя.
Или сразу соблазнения?
Рокового, естественно.
Перед затуманенным взором Эржбеты стояла героиня, девушка скромная, крайне одинокая, но решительная… правда, именно в этот конкретный миг она и не могла решить, стоит ли отвечать на пылкое признание героя или все же следует проявить благоразумие. Здравый смысл Эржбеты ратовал именно за благоразумие, но читательницы наверняка предпочтут рискованное падение в объятья того…
— Вы там одна? — раздался преисполненный подозрений голос квартирной хозяйки, которая после давешней беседы окончательно уверилась в том, что Боги возложили на нее великую миссию: блюсти Эржбетину честь.
Миссию свою панна Арцумейко исполняла с пылом человека, не имеющего в жизни иных развлечений, помимо забот о чужой нравственности. Она являлась каждое утро с подносом чаю, сухими хлебцами, поелику девам незамужним приличествует сдержанность в еде, и очередною пространною лекцией на тему душевной красоты. Лекции вызывали у Эржбеты приступы мизантропии и острое нежелание выходить замуж не только за безвестно канувшего в лету баронета, но и в принципе. К вечеру, однако, мизантропия сменялась предвкушением очередной прогулки, пусть и не с женихом, но с человеком весьма интересным…
…случайным знакомым.
— Одна, — со вздохом ответила Эржбета, оставляя героиню наедине с душевными муками.
— А почему окно открыто? — не собиралась отступать панна Арцумейко, нынешним вечером совершенно свободная, а потому пребывающая в поиске занятия, которое отвлекло бы ее от печальных мыслей о падении нравов и цен на хлебобулочные изделия, что, в конечном итоге, грозило семейному предприятию разорением.
— Душно мне.
— Милочка, — панна Арцумейко, пользуясь правом хозяйки, вошла, — вам следует понимать, что в нынешние тяжелые времена нельзя забывать о личной безопасности! А если кто‑то проберется?
— Кто?
— Не знаю, — панна Арцумейко, всем своим нутром ощутив нежелание жилички следовать премудрому совету, самолично прошла и закрыла окно.
Шторку задернула.
— Занавеси оберегут комнату от прямых солнечных лучей, — произнесла она наставительно, — а следовательно, и от перегреву.
— Спасибо.
Эржбета усвоила уже, что не следует панне Арцумейко возражать, поелику возражения она почитала вызовом собственному жизненному опыту, который полагала уникальным.
— И мне кажется, что ты, милочка, слишком уж много времени проводишь за сим инструментом, — мизинчик панны Арцумейко указал на печатную машинку. — Это плохо сказывается на твоей осанке…
— Простите, — Эржбета с трудом поборола в себе желание взять печатную машинку и опустить на макушку панны Арцумейко, и то лишь потому, что не сомневалась: пострадает от этого столкновения именно машинка. Панну Арцумейко защитят, что толстый шиньон, что собственная ее твердолобость. И постаравшись, чтобы голос ее звучал уверенно, Эржбета повторила: — Простите, но мне нужно работать. Контракт…
Контракт был именно тем словом, значение которого панна Арцумейко понимала и принимала аргументом. Она, окинув комнату орлиным взором — от него укрылся некоторый, обычный для Эржбеты беспорядок — прошествовала к двери.
— Не забывайте, милочка, — молчания панны Арцумейко надолго не хватило, — преступный элемент не дремлет!
Дверь она прикрыла.
Эржбета прислушалась к шагам — с панны Арцумейко станется дверь прикрыть собственным телом, защищая честь жилички от коварных помыслов преступного элемента — и вздохнула. Нет, квартирная хозяйка свои обязанности исполняла, но вот помимо их… жизнь рядом становилась все более невыносимой. А с другой стороны, пойди, отыщи в Познаньске квартирку, чтобы и недорого, и в приличном месте…
Эржбета вздохнула куда тяжелей и повернулась к машинке.
Руку занесла… застыла… былое вдохновение куда‑то исчезло. И героиня с ея метаниями гляделась дура дурой, и герой не лучше. Брал бы и… на этом «и» уши Эржбеты ощутимо покраснели.
Нет, она вовсе не думает ни о чем таком… брал бы отношения в свои могучие мужские руки и строил бы, а то, понимаешь ли, только и хватает, что на пылкие признания.
Она опять вздохнула, горше прежнего, и закрыла глаза, силясь вернуть себя в романтический настрой, нужный для завершения сцены. Сколько она так сидела, Эржбета не знала, романтический настрой упорно не возвращался, сцена не писалась, а в голове только и вертелось всякое — разное…
…о прогулках…
…и о том, что не было в тех прогулках ничего предосудительного… и наверное, даже обидно, что не было… чинно все, степенно… разговоры и те исключительно на темы, которые панна Арцумейко одобрила бы…
Из раздумий Эржбету вывел тихий скрип.
Скрипели ставни.
Она давно собиралась пожаловаться на них квартирной хозяйке, да все как‑то забывала.
По спине потянуло сквозняком… и по ногам тоже… Эржбета вновь где‑то тапочки потеряла… была у нее дурная привычка в чулках расхаживать, а то и вовсе босой…
Неуютно стало.
…но откуда сквозняк?
Дверь закрыта. И оконо тоже… панна Арцумейко ведь самолично его… но там щеколда слабая, чуть поддень.
Екнуло сердце.
А ведь и вправду… преступный элемент… в городе неспокойно… волкодлак опять же… и воров развелось, об чем в давешних «Ведомостях» писали, а в «Охальнике» и вовсе статья целая вышла, про то, как коварный преступный элемент честному воеводе в чай егоный отравы подлил. Чудом спасли.
Так то воеводу, Эржбету же спасти некому.
Скрипнула половица, тихонечко так… не будь Эржбета уверена, что в комнате она не одна, то навряд ли б услышала этот скрип… и вот вторая… кто‑то есть.